Когда вышли на улицу, Костя остановил товарищей. — Вот что. Надо продолжать наблюдения за трактиром. Мне кажется, неспроста сегодня этот Мухо… Мухо вышел на рассвете с Верочкой. Пошли они через Волгу на эту сторону, где лежал основной город. Шел он, часто роняя шапку, подымая ее и снова роняя… А спустя какой–то час в его квартире, в старом деревянном доме, на втором этаже, прогремел выстрел. Приехавшие вскоре Костя, Саша Карасев, эксперт и Подсевкин застали его в кресле, лежащим с откинутой головой. Волосы рассыпались, рот был ужасно разинут, точно кто–то пытался разодрать его пальцами. На виске темнело пятно. Сразу определили, что это самоубийство. Копоть на сгибе указательного пальца, нажимавшего на спуск, кровь на пальцах правой руки и наган, лежавший у ног, босых, с оттопыренными пальцами. Рубаха была разодрана — возможно, борясь сам с собой, рвал Мухо. Потом приставил дуло и кончил с жизнью. На столе лежала записка со странной надписью: «Все худшее позади». Судебный эксперт, заворачивая бережно наган в тряпицу, проговорил, с какой–то любопытной опаской поглядывая на Мухо: — Спасибо ему надо сказать, что первые четыре пули не пустил в кого–нибудь. А мог бы. Бывший белогвардейский офицер, товарищи агенты. — Он все ходил, — сказала приглашенная понятой снизу жиличка. — Сначала тяжело ходил, видно, в сапогах. А потом сапоги снял, стал босым ходить, точно маятник. Потом вот сел, кресло двинулось. Потом выстрел. Иван Рябинкин, обойдя Мухо, обернулся к Косте, сказал: — Не оборвалась ли и здесь какая цепь… Костя не смог удержать усмешки. Вот ведь понравилось парню это слово — и где только отыскал его, от кого услышал. — Нет, цепь не оборвалась, — ответил неожиданно Подсевкин, садясь за стол, чтобы начать писать подробный протокол о самоубийстве. — Теперь она связалась крепко. Осталось только потянуть конец.
Ивана Евграфовича задержали в подворотне. Задержали, когда он, побывав в каменном одноэтажном домике во дворе, возвращался назад на улицу. Он рванулся было из рук Зыбина и Куличова, закричал тонко и зло: — Это что за хулиганство? Но увидел входившего в подворотню Пахомова, Леонтия, Сашу Карасева и умолк. Только пробормотал растерянно и под нос: — Эк, сколько вас тут? С чего это вздумали меня хватать, граждане агенты? — Издалека мы за тобой, дядя, — ответил Куличов, — от самого трактира. Видели, и как ворота закрывал, и как крестился на городские церкви на том берегу, и как оглядывался, прежде чем войти сюда. С чего ты оглядывался? Или боялся кого? — Никого я не боялся, — снова вдруг закричал Иван Евграфович и обратился к Косте: — Это что же, Константин Пантелеевич? Средь бела дня хватают честного человека. Это для того революция? — Не для того, — ответил Костя. — В карманах есть что? Он осмотрел карманы — ничего не нашел. Спросил, приглядываясь к трясущемуся трактирщику, к его глазкам, точно плачущим: — У Хивы был в этом доме? — Что еще за Хива? — так и заорал трактирщик. — Вы меня к кому это плюсуете… — У кого тогда? Иван Евграфович замолчал. Его подтолкнули сбоку, Леонтий попросил: — Чего народ собирать, говори побыстрее. — Здесь живодер живет. Собачатник. Ну вот, насчет костей заходил к нему. Чтобы это… — Чтобы собачьих костей для ресторана, что ли, — прервал его насмешливо Костя. — На жаркое гостям… Хива здесь? — снова повторил он. И снова помотал головой старик, уже уныло повторил: — Что еще за Хива? Собачатник живет, можете узнать. А хватать нечего и обшаривать нечего. Что это вы как мазурики? — Мухо тебе передал документ для Хивы? Здесь он или в другом месте? — Что еще за документ, товарищ инспектор? — Останетесь с ним здесь, — приказал Костя Куличову и Зыбину, — а мы в дом. Будем говорить с собачатником. Высокий, тощий мужчина, открывший дверь на стук, попятился, едва разглядел Костю. Узнал, значит. Он шагнул было к сундуку, на котором лежал пакет, завернутый в бумагу. Его остановили окриком. Он затоптался, глядя то на агентов, то на жену, сидевшую возле самовара. — Что в пакете? — спросил Костя. — Не знаю, — промямлил собачатник, снова глядя то на агентов, то на жену. Пакет развернули — в нем были деньги на большую сумму, чистый бланк — вид на жительство. — Для кого? Мужчина покосился на окно, вздохнул, вытер щеки рукавом исподней рубахи. — Сказать, что ли, за тебя? — присев на стул, спросил Костя — Все это надо отнести Дужину, велел Иван Евграфович. Он там в подворотне стоит и ждет, чем кончится наш разговор. Сидеть на скамье хочешь? — тут же спросил он, постукав пальцами по столу. Жена вдруг всхлипнула и заставила собачатника улыбнуться криво: — Верно, Егору Матвеевичу велено… За карьерами он, у будочника. — Это возле дороги, двухэтажный дом?.. — Да, в этом доме, у будочника, — проговорил тоскливо собачатник. — Но верьте, — закричал он, — я же мало знаю о Иване Евграфовиче. Просто дальняя родня жены. Попросил, чтобы я передал. Ну не мог я, побоялся… — Денег дали? — Дали денег, — уныло согласился собачатник. — А так вот, через деньги, и честь теряется, — сурово покачал головой Костя. — От жадности–то. Ну вот что, — поднялся Костя со стула. — Пойдешь с нами. А то проболтаешься раньше времени… В тот же день к вечеру к дому на тракте подошли два агента. Они затопали в нижнем этаже, громко смеялись и спрашивали, нет ли здесь беглого карманника, сбежавшего из–под конвоя только что. Все было мирно в доме. На общей кухне жарились котлеты, и хозяйки толковали о своем житье. Из какой–то комнаты с пьяным ревом неслось:
Пара хмурых гармонистоввеера гармошек рвет…
Тонко и навзрыд в какой–то комнате орал кто–то: — Надо выплачивать акцию на станцию, а они не берут мокрый табак. — Плюнь ты, лучше выпей, — упрашивал другой голос. И вдруг весь этот шум перекрылся выстрелом из глубины, с черной лестницы. Тогда и эти двое кинулись по лестнице наверх. Промчались коридором, выскочили на черную лестницу, ведущую во двор. Здесь в темноте шла возня. Эти двое — Костя и Леонтий — увидели лежавшего на ступеньках человека. Вот вспыхнул в руках Кости фонарь, и свет упал на лицо лежавшего. Дужин. Он самый. Точно, значит, все было рассчитано. Все по плану. Решили: услышав, что в доме с проверкой агенты, Дужин кинется на лестницу. Здесь его и будут ждать сразу трое: Рябинкин, Кулагин и Куличов. Выбрали для этого самых крепких агентов. И вот, скрученный в куль, лежал Дужин, и замер он от испуга. Темнел, как срезанный, затылок. Короткие волосы, тронутые сединой, топорщились иглами ежа. Вот он сел рывком, подвигал связанными руками, ощерил беззубый рот. — Что уставили «пушки»? Ну, как выстрелят… И Костя, и Леонтий, как по команде, убрали наганы в карман. Кулагин, дыша тяжело, как после долгого бега, проговорил с досадой: — Ведь бугай какой. У меня уж силищи, двухпудовиком могу по лбу щелкнуть кого угодно, а этот еще вроде чище. Все руки нам вывертел, пока крутили. Вот бугай. Куличов пояснил Косте: — Это он, как его схватили, успел выстрелить сквозь карман. Руку держал на рукоятке. Выхватить не успел, так чуть не себе в ногу пустил пулю. — Ну, подымайся, Хива, — приказал Костя, не спуская света фонаря с лица налетчика. Он оглянулся на дверь, ведущую в коридор, добавил: — А то народ вон уже собирается в коридоре. Чего беспокоить их. Дужин поднялся, ворочая тяжелой головой. Он словно бы искал кого среди стоявших на ступеньках агентов: — Это трактирщик меня завалил, — проговорил с какой–то задумчивостью. — Наверняка. Сколько, бывало, работал, никогда не ловили меня сыщики. А все выдавали свои: то кореш, то баба проболтается. То теперь вот Пастырев. — Сами нашли, — ответил Костя, убирая в карман фонарь. — На твоих корешей рассчитывать не приходится… — Нет, — покачал упрямо головой Дужин. — Понял я, почему он на меня навел. Потому что денег много потребовал с него. Пожалел денег, вот и завалил, сучий хвост. — Свои что же не взял? — спросил Костя. — Должны быть комиссионные. Дужин даже не дрогнул, помолчал, сказал равнодушно: — Ищите, найдете — ваши будут. Он спускался молча, а выйдя на улицу, полную морозного дыма от труб, обернулся на окна, проговорил: — И его не оставляйте на воле. Он тоже биржей заправлял. — Это что за биржа? На этот раз Дужин не ответил. Может, он пожалел, что сказал вгорячах да по злобе. Только сплюнул и попросил: — Шапку–то мне наденьте… Не простудиться бы.
