— Да-да, — вздыхает он, — все в твоей власти.
— Так и было все время.
— Я знаю. — Он смотрит в окно. Мы погружаемся в облако. — Бьорн. — Он поворачивается ко мне. — Пожалуйста. Ты отдашь мне ларец?
Его взгляд весит много тонн. Я смотрю на него. Теперь я понимаю, кто он. Не знаю, как долго я это осознавал. Но теперь не сомневаюсь.
У меня внутри что-то освобождается. Даже у самых больших упрямцев сила сопротивления ослабевает в какой-то момент. Я думаю о приключениях последних недель. О вранье. О ложных следах. О людях, которые меня подстерегали. Сейчас они выстроились в ряд. Все фрагменты головоломки на своих местах. Я вынужден принять объяснение Мак-Маллина. Потому что я ему верю. Потому что у меня нет выбора.
— Конечно, — киваю я.
Он наклоняет голову, как будто не понимая смысла моих слов.
— Вы получите ларец, — подтверждаю я.
— Спасибо.
Он молчит. Потом повторяет:
— Спасибо. Спасибо тебе.
— У меня вопрос.
— Это меня не удивляет.
— Почему вы мне все это рассказали?
— Разве у меня был выбор?
— Вы могли бы сочинить очередную ложь, в которую я поверил бы?
— Я пытался. Много раз. Но не получалось. Ты — недоверчивый дьявол. — Последние слова он произносит с усмешкой.
— А вдруг я это кому-нибудь расскажу?
На его лице задумчивое выражение.
— Такая возможность, конечно, существует.
— Я могу обратиться в газеты.
— Да.
— Могу написать книгу.
Он молчит.
— Конечно можешь, — соглашается он. Возникает короткая пауза. Потом добавляет лукаво: — Но кто же тебе поверит?
1.
Она выглядит как покойник. Маленькая, как у воробья, голова лежит на большой подушке. Кожа словно приклеена к черепу. Рот полуоткрыт, губы сухие, бесцветные. Зеленая кислородная трубка введена в нос и прикреплена к щеке белой клейкой лентой. Исхудавшие, покрытые синими пятнами руки скрещены на перине. На стойке капельницы висит пакет, из которого по трубке течет жидкость.
Ей дали отдельную палату. Хотели сделать лучше. Но я помню, как однажды она сказала, что больше всего в жизни она боится умереть в одиночестве!
Палата наполнена ярким светом. Я переношу стул, стоящий около раковины, к кровати. Стальные ножки царапают пол.
Я осторожно беру ее руку. Словно тонкий кожаный мешочек, набитый костями. Глажу по коже и распрямляю ее вялые пальцы в своей руке.
Звуки. Ее дыхание. Тиканье электронного аппарата. Рычание автомобильного двигателя на улице. Вздох. Ее вздох.
На стене над дверью висят часы, которые отстают на пять минут. Секундная стрелка дергается, чтобы поспеть за тиканьем. Что-то в часах явно не в порядке.
На ночном столике стоит букет в блестящей больничной вазе. Прикреплена визитная карточка. Можно прочитать сообщение, написанное от руки печатными буквами.
Peaceful journey, Grethe! Eternally Yours
МММ.[60]
Мак-Маллин открыл мне часть правды. И ничего больше. Часть правды. Возможно, что я ничего не знаю. Не знаю, в какое объяснение верить. Я не знаю даже того, надо ли верить в какое-нибудь из них. Но я знаю: как только я передам ларец Мак-Маллину, сам ларец и его содержимое исчезнут навсегда. Если они оберегали свою тайну две тысячи лет, они сумеют сохранить ее еще две тысячи. Монастырь Вэрне никогда не станет международным туристическим центром. Поля не превратятся в переполненные автостоянки, нетерпеливые американские туристы не будут стоять в очередях, чтобы взглянуть на расчищенный октагон под пуленепробиваемым стеклом или изучить копию — с переводом на шесть языков — манускрипта из ларца. Потому что все это будет тайной. Все будет так, как если бы никогда ничего не случилось.
Ее ресницы дрожат. Она открывает глаза. Взгляд тяжелый, мутный, исходящий из тьмы, где нет сновидений. Она медленно узнает меня.
— Малыш Бьорн, — шепчет она.
— Грета…
Глаза пытаются сосредоточиться на действительности, частью которой она больше не является.
— Ну и видок! — шепчет она.
Сначала я не отвечаю. Потом понимаю, что она имеет в виду.
— Я всего лишь загорел, — объясняю я.
Ее взгляд мутнеет. Вдруг она пугается.
— Ты нашел что-нибудь? — спрашивает она.
— Да, — отвечаю я.
И рассказываю ей все.
Потом она долго молчит. Только кивает сама себе. Как если бы ее ничто не удивило.
— Значит, дело было так, — выговаривает она наконец.
Тишина вокруг нас полна звуков.
— А как он? — спрашивает вдруг она.
— Кто?
— Майкл? С ним все в порядке?
— Да. Он прилетел в Осло вместе со мной. Но он не хотел… мешать.
— Он со мной. По-своему.
— Я скажу это ему.
— Всегда по-своему, — продолжает она и смотрит на цветы.
— Есть кое-что еще, — говорю я.
— Да?
— Ты и Мак-Маллин… — Я помогаю ей.
— Да. — Она шепчет, как будто от этого боль ослабевает. — Мак-Маллин и я. В Оксфорде. — Ее глаза нежно смотрят на меня. — Он такой благородный. Как ты. Благородный.
Я смотрю на часы, слежу за упорной борьбой секундной стрелки с часами.
— Как умер мой папа, Грета?
Она закрывает глаза:
— Бессмысленно.
— Но как?
— Он ревновал! Твою мать к Трюгве.
— Значит, он знал. И он тоже.
— Он не мог вынести, что твоя мать влюбилась в Трюгве.
— Понимаю.
— Но это не обязательно должно что-то значить. В перспективе. Она вернулась бы к нему. Но он не мог вынести, что его жена отдалась другому.
— И что случилось?
— Это не мое дело. И не твое.
— Но ты знаешь?
Она вздыхает.
— Пожалуйста, Грета. Что случилось?
— Не мучай меня этим сейчас, Малыш Бьорн!
— Пожалуйста.
— Спроси своего отчима, Малыш Бьорн. Он знает.
— Он убил папу?
— Нет.
— Маме известно, что случилось?
— Нет.
— Но как…
— Не спрашивай больше.
— Почему ты не хочешь мне это рассказать?
— Потому что так лучше.
— Лучше?
— Для тебя.
— Как это?
Ее глаза матовые, безжизненные.
— Ты пожалеешь.
— Пожалуйста!
Пальцы на перине вздрогнули, резко и нелепо.
— Поверь мне! Ты не захочешь этого знать!
— Захочу!
— Ну, если настаиваешь, — вздыхает она.
Она выжидает, потом продолжает:
— Ты, конечно, знаешь все о твоей матери и Трюгве…
Я опускаю глаза, как будто мне стыдно за свою мать.
Впрочем, так оно и есть.
— Я знал уже тогда.
— Они увлеклись друг другом.
— Странно, что все увлекаются друг другом.
— Такое бывает.
— И папа им помешал.
— Так всегда бывает, когда два человека находят друг друга и один из них принадлежит третьему.
— И они его убили?
Я удивляюсь тому, как буднично я задаю этот вопрос.
Она смотрит на меня.
Я продолжаю наступать:
— Оба участвовали? Или только профессор? Или мама вместе с ним?
Она стискивает зубы.
— Нет, — возражает она еле слышно, — дело было не так!
— Кто из них?
— Никто не убивал твоего отца.
— Но…
— Ты можешь успокоиться? Никто из них не убивал Биргера.
— Значит, это был несчастный случай?
— Нет.
— Я не понимаю.
— Хорошенько подумай, Малыш Бьорн.
Я думаю. Не помогает.
Тут в ней лопается какая-то струна. По щеке бежит слеза.
— Милый мой… — говорит она. — Это Трюгве должен был умереть в тот день. А не Биргер!
— Что?
— Теперь понимаешь? — спрашивает она. Злым голосом. — Это Трюгве должен был умереть!
Я пытаюсь собраться с мыслями, осознать услышанное.
— Ты понял, что я сказала?
Я пожимаю плечами:
— Нет…
— Это Биргер повредил страховку. Чтобы упал Трюгве.
Она отворачивается. Не в силах выдержать мой взгляд.
Как будто все это случилось по ее вине.
— В тот день должен был умереть Трюгве, — снова повторяет она. Коротко, холодно. — Перед отъездом Биргер рассказал мне, что он собирался… — Она останавливается. — Испортить крепления! Я не знаю как! Но так, чтобы она… Но только я не думала, что он на самом деле… Я не думала, никогда… Никогда! — Она поворачивается ко мне, ее рука ищет мою руку. — Твой отец пытался убить Трюгве. Но почему-то погиб сам.
Мы долго сидим и держим друг друга за руку. У меня не осталось слов. Только разрозненные картинки: серая блестящая скала, веревка, которая свертывается клубочком, крик мамы, горка одежды внизу у скалы, кровь. Ствол дерева позади меня, кора, которая царапает мне шею, когда я падаю, теряя сознание.
Я думаю, могли ли это знать мама и профессор все эти годы.
Грета дремлет. Я выхожу в коридор. Опускаюсь на стул прямо у дверей. Мысли мои скомканы. На противоположной стене от двери до двери я насчитываю пятнадцать плиток в высоту и сто сорок в ширину. Две тысячи сто серых плиток. На передвижном столике целый гербарий веток с увядшими цветами.
