— Нет, простое любопытство. Губы красят мужчины определенного разряда.
— Если я из этого разряда, вам-то что? — Лебедев спрятал в карман кожанки зеркальце и одеколон. — У вас слишком длинный язык, ротмистр!
— Ну, если это и так, то не вам его укорачивать!
— Немедленно прекратить! — скомандовал Турчин. — Нашли время! Слушайте внимательно! Это золото принадлежит нам, слугам России, и наша задача использовать его в борьбе с большевизмом! Отечество требует...
Лемке не дослушал, поднялся и стал пробираться к выходу из будки.
— Я не кончил, господин ротмистр! — холодно остановил его Турчин.
— Здесь не дети и не идиоты, господин капитан. И потом тут одеколоном воняет, как в солдатском бардаке.
— Я повторяю, господин ротмистр, я не кончил! — повысил голос Турчин и повернулся к Лебедеву: — Да уберите вы свой одеколон, черт вас возьми! Действительно, вонь развели!
— Я человек дела, — спокойно продолжил Лемке. — И красивым речам предпочитаю твердую руку.
В это время уже совсем близко загудел паровоз. По окнам будки полоснул свет его прожектора.
— Начинайте, как только увидите, что вагон отделился и поезд уходит по другому пути. Ваше слово первое, господин Лемке. Как раз будет случай продемонстрировать свою твердую руку. Мы начнем сразу после вас. — Турчин коротко взглянул ротмистру в светлые, холодные глаза. Смотреть в них было трудно. Отведя взгляд, Турчин добавил: — И не забудьте, господа, от начала до конца операции — не более четырех минут, иначе мы все рухнем с моста. Ну, с богом...
Лемке первым выбрался из будки, остановился, поеживаясь и с удовольствием вдыхая холодный ночной воздух. Почему-то из головы не выходил тот чекист, которого они захватили ночью. «После операции его выпустят. На кой черт? — с раздражением подумал Лемке. — Лучше бы прикончить...» Он думал так не из трусости. Офицерский каппелевский батальон, в котором Лемке провоевал всю гражданскую, уважал его именно за это — за холодное, невозмутимое бесстрашие. Еще за жестокость. Он расстреливал даже женщин. Лемке со своим взводом сжигал целые деревни. Почему-то он всегда, глядя на охваченные огнем крестьянские избы, с мстительной злобой вспоминал, как горело его имение в восемнадцатом. Он знал, что теперь все кончено, кончено навсегда. Он никогда не вернется в свое родовое гнездо, и крестьяне не будут снимать перед ним шапки. Возможно, эта душившая его злоба и вселяла в него вот такое невозмутимое, холодное бесстрашие. Хотя... ведь были и другие времена. До семнадцатого... Были праздники с маскарадами, красивые женщины, он рассуждал за вечерним чаепитием о свободе для народа, о реформах, спорил, горячился и в полку даже слыл либералом. «Какие тут, к чертовой матери, реформы?! — вполголоса пробормотал Лемке. — Какая, к чертям собачьим, свобода? Вешать подлецов! На небе свободы много...»
Поезд, лязгая на стыках рельсов, подошел к станции. Он сбавил скорость и теперь едва тащился мимо пустого перрона. Миновал станцию, поравнялся с железнодорожной будкой и начал медленно набирать скорость. Когда мимо будки поплыл последний вагон, из темноты к нему метнулись сразу несколько теней. Двое повисли на подножках, двое, с трудом подтянувшись, взобрались на крышу. На боку у каждого, привязанные к поясам, висели объемистые свертки.
Пятый, вскочивший на переднюю подножку, осторожно перебрался на буфер, скрепляющий вагон с предыдущим. Турчин, откинувшись всем корпусом и держась за измазанные известью поручни, следил за тем, что делали его товарищи на крыше. Перед ним, прижавшись к запертой вагонной двери, стоял Лебедев с револьвером в одной вагонной отмычкой в другой руке.
Тем временем Лемке и Солодовников осторожно двигались по залитой краской крыше, задерживаясь у каждой вентиляционной трубы, прислушивались. Наконец Лемке показал рукой вниз: «Здесь!»
Он развернул свой сверток — это оказалась прочная пеньковая веревка с двумя петлями на концах. Одну петлю Лемке накинул на вагонную трубу и потуже затянул, в другую всунул ногу и затянул веревку у себя на бедре.
А поезд, уже набравший скорость, теперь мчался вперед, в предрассветную мглу. На крышах других вагонов смутно темнели фигуры спящих людей, проплывали космы жирного дыма.
Липягин по-прежнему задумчиво глядел в окно. От тяжелого баула онемели колени, и Липягин снял его, положил рядом с собой на лавку. Паша Лемех сонно поклевывал носом, время от времени вздрагивая и чертыхаясь. Грунько и Дмитриев спали.
Солодовников осторожно спускал на веревке Лемке. Одной рукой Лемке держался за раму окна, в другой сжимал пистолет. Когда веревка была выпущена до конца, Солодовников размотал свою и также накинул одну петлю на трубу, а другую затянул на бедре и начал осторожно спускаться.
Подпоручик Беленький, готовый выбить штырь из замка и расцепить вагоны, ждал, когда покажется разрушенная водокачка. Вот наконец и полуразбитая башня...
Беленький выдернул предохранительную чеку и ударил ломиком по штырю. Вагон еще некоторое время шел вплотную за поездом, потом начал медленно отставать.
Ванюкин стоял у стрелки. Он нервно покусывал губу, вытирал рукавом мундира потное от волнения лицо.
Из-за поворота появился поезд. Он мчался, громыхая на стыках рельсов и с присвистом выбрасывая черные клубы дыма. Вот он все ближе, ближе... Вот пронесся мимо паровоз. Замелькали вагоны: один, другой, третий... Ванюкин увидел, что последний вагон, в известковых потеках, двигался за составом, приотстав метров на двадцать. Ванюкин дернул на себя ручку, и стрелка с клацаньем повернулась. Вагон пролетел мимо, но теперь он уже удалялся по другому пути, туда, где в полутора верстах обрывался над Березянкой взорванный, искореженный мост.
— Давай! — Турчин вытащил из-за пазухи револьвер. Лебедев осторожно вставил отмычку в замок и плавно повернул. Дверь медленно подалась.
А поезд уходил по другому пути. Вдруг машинист резко потянул на себя тормозной рычаг. Впереди, в предрассветной мгле, зловеще мерцал красный глаз семафора.
— Что за черт! — пробормотал он. — Никогда здесь не останавливались.
Поезд сбавил скорость, визжа тормозными колодками.
— Небось контра путь рванула, — ответил помощник машиниста, отложив лопату, которой он швырял в топку уголь, спросил: — Сходить, может, поглядеть?
— Сиди! — нахмурился машинист. — Не наше дело. Пути закрыты, стало быть, стоим.
Липягин дернулся, как от удара. Хоть окно было и забрызгано известкой, он отчетливо увидел человека, спускавшегося по веревке, вернее, его спину, и то на мгновение, Но мгновения этого было достаточно: Липягин выхватил наган и два раза выстрелил. Брызнули осколки, со звоном посыпались стекла. И тут же раздался выстрел из коридора — стреляли через закрытую дверь. С треском отскакивала щепа. Из купе для проводника выскочил всклокоченный Алексей с наганом. Он выстрелил два рана. Лебедев схватился за руку, чуть выше локтя. Турчин повернулся, выстрелил не целясь. Алексей медленно сполз по стенке вагона на пол.
