— Не то время, чтобы с людей шкуру драть!
— Ладно, ладно, — отвечал Шашкин. — Я тебя кормлю, да ещё и речи твои иудские терплю!
— Какие, какие?!
— А такие! Стоит только сообщить куда следует…
— Валяй! Заодно сообщи, что я у немцев паяльник стибрил, да и весь инструмент. Чем бы я тебе тут ремонтировал, если бы ты стибрить не заставил?
Шашкин промолчал.
— Вот что. Переведи-ка ты меня из избы в сарай лучше. Я тебе тут дымлю да стучу, а по-настоящему всё одно дело развернуть не могу. А там я маленький горн устрою — и пойдёт дело. Да и спать там буду. А? Да не бойся ты! Что я в твоем сарае — пушки, что ли, делать начну? Тут же сообразить проще, чем сверло заточить!
— Прыткий больно. Я еще подумаю, — неохотно ответил Шашкин, но, видимо сообразив, что ему дело говорят, махнул рукой. — А, валяй! Я за тобой все одно угляжу как-нито! Сколоти себе топчан, да и спи уж там. Заодно утварь почини там, седла да хомуты.
В сарае Сверлилкину стало жить свободней. Постепенно он набрался сил и быстрее стал справляться в автомастерской, так что возвращался с работы пораньше.
Шашкин поджидал его на крыльце. И всегда с новым заданием.
— Сходи к Тимохиной, вон видишь, третья изба. Ткать баба собралась, а станок ни к лешему! Развалился, что ли. Давай иди, а то плату я с неё уже три дня, как получил.
— Сейчас, — Сверлилкин зашел в сарай взять сумку с инструментом.
Тимохина встретила его не очень-то ласково. Она была еще молодой, русые волосы, не убранные под платок, рассыпались по плечам, темно-карие глаза в упор глядели на низкорослого мастера.
— Добрый вечер. Что у вас там со станком?
Не ответив, она молча повернулась и пошла в избу. Пожав плечами, он последовал за ней в горницу, где на полу были разложены деревянные станины.
— Был бы мужик дома! — не оборачиваясь, яростно проговорила Тимохина. — Последнее сало вы с Шашкиным унесли, а мне Митьку чем кормить, а? — Она повернулась и, смерив мастера злыми глазами, крикнула: — Эх вы… мужики! Собаки, вот кто вы! Настоящие мужики-то знаешь где? Сказать, да? А вы здесь притаились, да по углам, как клопы, попрятались, да со своих три шкуры сдираете! Был бы здесь мой мужик…
— Мамка! — громко, на всю избу закричал небольшой, тоже русоволосый глазастый парнишка, вбегая в избу. — Мамка, перестань, слышь! — Парнишка обхватил мать за плечи и стал трясти ее, быстро приговаривая: — Мамка, мамушка, ну перестань! Он же у немцев работает, слышь! Да будет у нас сало, я ж пастушу теперь!
— Бог с ним, мне не сала жалко совсем, Митенька! Мне жизни жалко, — она всхлипнула и выбежала из избы. Митька бросился за ней.
— Мамка!
Сверлилкин закрыл глаза.
— Шашкин! — заскрипел он зубами. — Ну подожди ж!
Вернувшись к себе в сарай, Сверлилкин дождался ночи и пробрался к погребу, в котором Шашкин хранил, видимо, все припасы. На погребе всегда висел громадный амбарный замок, но такому мастеру, как Сверлилкин, это была не помеха. Он сунул в замок отмычку, покрутил, повертел, и замок открылся.
«Это нам проще, чем сверло заточить, — думал Сверлилкин, опускаясь по шаткой лестничке под землю. — Так, теперь спичку зажжем. Ишь ты! Вот оно где!»
Неровный свет спички выхватил из темноты большие белые бидоны, какие-то ящики и сундуки.
«И не прячет, гад. Уверен, что немцы не тронут его».
Он зажег еще спичку и увидел несколько свертков, лежащих на сундуке. Пощупал свертки — во всех было сало. Вот она, плата за его ремонты!
Взяв самый большой свёрток, Сверлилкин быстро поднялся наверх, запер замок и пробрался огородами к Тимохиным.
— Кто тут? — услышал он тревожный оклик, узнал голос Митьки. — Чего надо-то?
— Где ты, Митя? Чего не спишь? На-ка, парень, и помалкивай в тряпочку! — положил Сверлилкин сало в Митькины колени. — За мамкой получше приглядывай! Больно она у тебя горячая, не натворила бы чего!
— Дак я смотрю, — проронил из темноты Митька. — Когда смотреть-то, — добавил он, пошевелившись. — С коровами я целый день. А мамка из-за чего больше-то убивается, что, говорят немцы, как аэродром построют, так всех отсюда выгонют нас. В Германию, что ли. Дяденька Сверлилкин, ты у них работаешь, дак, может, слыхал: точно это или нет?
«Вон оно что… вот тебе и „неплохой немец“, как Шашкин говорит! Конечно, всех выселят, у аэродрома не оставят!» — понял Сверлилкин.
— Да не волнуйся ты! Когда ещё аэродром готов будет. Это же не сверло заточить! Береги мамку! А чего это ты не спишь, а? — Он повернулся было уходить, но вдруг спросил: — Где у вас тут Домовщина? Далеко?
— Километров эдак с десять, даже поболе. Леса там большие. А что?
— С десять, значит? Ну ладно. Про сало никому, слышишь!
Не мог он никак угомониться в своем сарае, вертелся на топчане, задремывал ненадолго, но тут же вскакивал и выходил наружу.
Село спало так крепко и тихо, будто не было никакой войны, словно на земле покой да благодать.
Спали русские избы. Спали в них немецкие солдаты.
На всё село один часовой у комендатуры, да и тот, наверное, дрыхнет!
Утром, точно в семь выйдут на шоссе немецкие машины. Цепочкой потянутся к аэродрому сельчане, и он сам пойдет в автомастерскую, станет там промывать коленные валы да чистить и чинить немецкие маслопроводы. Вечером все придут домой. Немцы отправятся в кино, кинотеатр для них открыт в комендатуре, а сельчане начнут заниматься своими домашними делами.
Среди сельчан немало мужиков. Есть и такие здоровые, как Шашкин. Неужели их души примирились? У некоторых — да. Но не у всех же! Вон Митькина мать, дай такой винтовку только! И другие найдутся.
«Село сожгут», — вспомнились ему слова Шашкина. Может, и сожгут. Но и так не помилуют! Только аэродром закончат и начнут.
«Дети тут и женщины», — говорил Шашкин. А в Ленинграде? И женщины и дети в ополчение идут, все, кто может винтовку держать. Где же партизаны? Если всего в десяти километрах, то должны они знать про аэродром. Чего же тогда ждут? Давно пора навести тут панику, сорвать строительство! Да тут можно такое натворить… Всех немцев ночью в плен забрать, они и не встрепенутся! Непуганые ведь! Ни одного выстрела не слышали.
Не может быть, чтобы партизаны не знали об аэродроме. Наверняка их разведка следит за строительством. А что, если попробовать понаблюдать. Все равно он плохо спит.
И он стал по ночам забираться на крышу сарая или прятаться в кустах на берегу Безымянки.
Однажды ночью он заметил, как к немецкой машине прокрался какой-то человек…
Они доползли до бани, и незнакомец втолкнул Митьку в дверь.
