Через некоторое время «Атом» снова высаживал членов экспедиции в уже известной нам бухте и принимал прежний облик Хаутон, Бейтс и Портер, обросшие бородами, оборванные и измученные, объявлялись в Сан-Мигеле, чтобы поведать миру о необычайных злоключениях, которые они перенесли, лишившись проводника, укушенного змеей, и заблудившись в лесных джунглях гарсемальского нагорья.
Выполнить полностью эту программу помешали некоторые непредвиденные события, разыгравшиеся на борту новоокрещенной шхуны. Началось с того, что Рамирес запил. С этого момента вплоть до самой катастрофы у него не было ни одного трезвого вздоха. Капитан не слышал ползущих среди команды шепотов, не чувствовал накипающей злобы, растущего нервного напряжения людей.
Вернувшись в кубрик после декларации Рамиреса, матросы обнаружили свои койки перетряхнутыми, а сундучки вскрытыми. Были изъяты все ножи и спиртные напитки. Моряки промолчали, но дали себе слово сквитаться с капитаном при первом удобном случае.
Нарастало недовольство пищей: это была изо дня в день одна и та же «соленая лошадь», окаменевшие сухари, маисовая каша и кофе, цветом и вкусом напоминавшее помои.
Все это усугублялось нетерпимостью Рамиреса, пьяного не только от вина, но и от безнаказанности. По всякому поводу и без повода он пускал в ход кулаки.
Шорохи и шепоты, тревожная и настороженная атмосфера, в которой зарождается бунт, крамольные замыслы сгущались вокруг человека, сразу занявшего среди команды положение вожака. К этому огромному коричневому детине в распахнутой рубахе, откуда глядела татуированная грудь, Рамирес относился так же пренебрежительно, как и к другим матросам. Если б он знал, что именно из уст татуированного впервые пополз шепот «Рамирес под пьяную руку непременно посадит нас на рифы! Смотри в оба, ребята!»
…А судно медленно двигалось вперед при слабом попутном ветре, падавшем с каждым часом. Рамирес мутным взглядом взирал на начинающие обвисать паруса. Иногда он прислушивался к голосам, доносившимся с кормы, где под тентом сидели Хаутон и его компаньоны. Говорил, впрочем, больше Бейтс, он тараторил без умолку. Изредка вставлял несколько фраз Хаутон. Портер, как всегда, молчал.
Только раз этот выкормыш Майкла Кэрли изменил себе. Подойдя к Рамиресу, он поинтересовался: что капитан собирается делать с Крюковым?
— Будет работать, — отвечал Рамирес. — И не таких обламывали.
Этот краткий разговор имел, однако, одно положительное последствие. Рамирес крикнул вахтенному:
— Отнесите ему сухарей, что ли, чтобы он там не подох с голоду…
Крюков, брошенный в трюм, переживал долгие, мучительные часы. Его, действительно, терзали голод и жажда, но еще больше мысль о том, что сейчас там, на «Памире»? Может быть, комсомольское собрание уже исключило его из рядов организации, как предателя и перебежчика? Суждено ли ему выбраться из этой плавучей тюрьмы и вернуться на родину? Или хозяева «Амазонки» сочтут более удобным отделаться от него, отправив на дно привязанной к ногам балластиной? Тогда никто не узнает истинной сути дела и имя его в глазах товарищей, родных и всего народа будет покрыто вечным позором… А Наташа? Он представил себе милое девичье лицо и выражение презрения и гадливости на губах…
Крюков вытащил из бокового кармана уцелевшие документы: комсомольский билет и мореходную книжку. Между ними в конвертике была вложена фотокарточка. В трюме было темно, но он и так ясно представил себе надпись на обороте фотографии, сделанную тонким, изящным почерком: «Не забывай меня, родной, там, за морями! Наташа». Подруга Крюкова, Наташа Пчелинцева, работала метеорологом в Москве, в институте климата. Прижав карточку к губам, Крюков вложил ее в мореходку и перепрятал все подальше.
Что делать? Планы роились в его голове. Есть ему принесут в конце концов? Если бы справиться с матросом, который принесет пищу… А потом? Куда уйдешь? Кругом океан… Вот с самого начала он дал маху, напрасно погорячился. Нужно было не брыкаться, сделать вид, что покорился, получить в свои руки рацию. Он связался бы с «Памиром». В радиорубке сейчас сидит, вероятно его помощник, практикант Кеша Ярлыков…
И еще одна вещь беспокоила Крюкова: на дне трюма плескалась вода. Ботинки были полны, ноги мокры до колен. Крюков нащупал какие-то ящики и влез на них.
Матрос, посланный Рамиресом, вернулся необыкновенно быстро.
— Капитан, — пробормотал он, еле переводя, дух, — вода!
Рамирес сразу сообразил, в чем дело.
— Ш-ш-ш! — зашипел он, зажимая матросу рот, — «Что ты горланишь, болван!»
Капитан сам спустился в трюм. Он увидел то, что Крюков заметил уже на вторые сутки пребывания здесь: «Атом» тек, как старая рассохшаяся лохань. Рамирес безошибочно, как опытный врач, определил состояние больного. «Атом» был плох, очень плох, ему уже не могли помочь никакие пластыри, он умирал раньше, чем можно было предположить, раньше, чем это было предусмотрено планами Рамиреса.
Если у пассажиров «Амазонки» был секрет, неизвестный капитану, то и Рамирес скрывал нечто, ведомое всему Кальяо, но неизвестное Хаутону и компании. Из команды в это нечто был посвящен только один Пенч, который, несмотря на всю свою хитрость, был большим тугодумом. Теперь он сообразил, в какую ловушку попал, и срочно перестраивался. Уединившись с татуированным в подшкиперской, он шептал матросу:
— Худые дела, парень! Неспроста ни один кальяоский моряк не захотел идти на это судно…
— Почему?
— Потому, парень, что ты не знаешь еще, что такое «Перуанская мореходная компания», что такое «Амазонка» и капитан Рамирес… Вот едут на этой шхуне какие-то толстосумы-туристы. Матросы работают, как черти, обнадеженные обещаниями Рамиреса. И никто не знает, что вряд ли он вернется назад. Вернется, как это бывало не раз, один капитан Рамирес. На суше он стелет мягко, сулит золотые горы, угощает, опутывает паутиной. Но спать на его постельке, — боцман выразительно свистнул, — я больше не согласен и за 100 тысяч соль. Говорят, это бывший гитлеровец. Хороших дел, видно, натворил он у себя на родине, если даже теперь не решается вернуться домой, в Западную Германию. Да и здесь на него давно наточен не один матросский нож… Вот он каков, наш капитан! А «Амазонка»? Она была красива в порту, свежепокрашенная, а жить ей осталось считанные часы. Есть такой жучок-тередо, он, как буравчик, сверлит самое твердое дерево, точит корпус и набор корабля, пока не превратит его в сито. По внешности крепкое, отличное судно. Потом — трах! — и оно рассыпается, как ореховая скорлупа под каблуком.
