— А как же я встречусь с батей?
— Мы ему напишем письмо. А пока поживешь у меня. Ну, решили?
— Решили, дядя Петя.
Накануне отъезда мы отправились на лыжную прогулку. Вулкан в эту ночь был в огнях. Мне почему-то стало жаль расставаться с ним. Может быть, я не увижу его никогда? Мы с Данилкой стояли на пригорке, притормозив лыжи, и смотрели на огненный фонтан. Он то затухал, то вспыхивал с новой силой — не отведешь глаз.
— Прощай, — сказал я.
— Мы еще встретимся, — сказал Данилка и поднял руку.
Июль. Жаркое солнце. С Амура тянет прохладой. Над желтым песком пляжа тихо колышется раскаленный воздух. Вдалеке синеют сопки. Пустынно. На Амуре нет лодок, моторки не рассекают его широкую грудь. На пляже не видно бронзовых загорелых тел.
Война вихрем ворвалась в нашу жизнь. На западе, за тысячи километров отсюда, идет гигантская битва. Наш город с суровым, решительным лицом как бы прислушивается к шуму сражений.
Занятия в школе кончились за два дня до начала войны. Данилка вторую неделю встречает меня у подъезда учреждения, и мы с ним отправляемся на Амур. Молча раздеваемся и лезем в воду; потом закусываем пирожками. Данилка рассказывает очередной фантастический план разгрома врага.
Я купался, ел, слушал машинально. Голова была занята одной мыслью — скорее туда, на фронт! Сегодня наконец получил приказ об отчислении в Действующую армию. Мой рапорт, написанный в решительном тоне, очевидно подействовал на начальство. Настроение у меня было хорошее. Данилка, видимо, чувствовал это и бросал на меня удивленные взгляды.
— Поедем, дядя Петя, на фронт?
— Тебе еще рано…
И я объявил ему о своем решении. Только возле дома он спросил:
— Как же я, дядя Петя?
«Да, как же быть с тобой, Данилка?» — подумал я. Дело Корнея Захаровича все еще не было пересмотрено, оно могло застрять где-нибудь в судебной инстанции. Ведь шла война. Корней Захарович писал, что он жив, здоров и надеется в ближайшее время увидеться с нами.
— Скоро приедет твой батя, вернешься с ним на Камчатку, — сказал я, открывая калитку.
В нашем садике было прохладно и тихо. Его посадил отец, когда женился. Но пока я скитался по свету, садик одичал. Этой весной мы привели его в порядок. За зиму Данилка так основательно проштудировал книгу по садоводству, что я нисколько не удивился, когда он предложил план обновления сада; мы срубили старые яблони и посадили саженцы, устроили ягодник. Уступая настойчивым просьбам Данилки, пришлось обзавестись и пчелами. «Для опыления», — объяснил юный садовод.
— А пока присмотри за садом, — сказал я Данилке и положил руку на его плечо. — Еще одна просьба, Данилка: после ужина я буду говорить с мамой. Ты меня поддержи.
Данилка кивнул.
Сразу же, как только началась война, я несколько раз намекал матери, что меня могут призвать в армию и придется ехать на фронт. Мама либо пропускала эти замечания мимо ушей, либо говорила: «Бог милостив, Петя…» и начинала жаловаться на здоровье, преувеличивая свою немощь. Я без труда разгадывал эти наивные уловки, грустно поднимал глаза на мать и уходил к себе в кабинет. Но дальше откладывать разговор было невозможно. После ужина собрался с духом и, взяв ее за руки, сказал:
— Мама, я уезжаю на фронт.
Она долго сидела ссутулившись. Нет, она не плакала. Но в ее маленькой, сухонькой фигурке было столько горя, что я не выдержал и, накинув плащ, вышел в садик. Я любил маму. Любил ее шершавые руки, ласковые глаза в сетке густых морщинок. Невыносимо жаль было оставлять ее одну. Но долг и совесть звали меня туда, где шла битва за жизнь, за свет, за будущее человечества.
Через два дня мама и Данилка провожали меня на поезд. Внешне она была спокойна, только в глазах затаилась глубокая грусть.
— Благословляю, Петя, — сказала она и трижды поцеловала.
У Данилки глаза были красные, но он крепился. Только в последнюю минуту не выдержал, бросился мне на шею:
— Дядя Петя…
Я вошел в вагон, открыл окно и высунулся наружу. На перроне стоял многоголосый людской гул. Заглушая его, со стороны виадука приближалась песня:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война!..
В интервалах я слышал топот ног и слова команды: «Раз, два, три… раз, два, три…» Батальон добровольцев. На перроне наступила тишина. Высохли слезы в глазах матерей и жен. Я почувствовал, как теплый комок подступает к горлу. Мама моя выпрямила сухонькую фигурку.
Поезд медленно тронулся. Я, не отрываясь, смотрел на строгое лицо матери. Она, опираясь на руку Данилки, семенила за вагоном и что-то говорила. Но голоса ее я уже не слышал. Поезд пошел быстрее. На перроне гремела медь оркестра.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!..
Мама и Данилка все удалялись от меня. Они стояли рядом и махали руками. Глаза мои затуманились, и я медленно отошел от окна…»
Неяркий зимний луч солнца, проникавший в окно, освещал задумчивое лицо Данилы. Детство… Все то, о чем говорилось в дневнике Петра Васильевича Романова, так далеко ушло, словно никогда и не бывало. Но оно было!
«Дорогая мама Поля, я тебя люблю очень. Дядя Петя ранен, он не может воевать, я заменю его. Напишу, как только примут в солдаты. Крепко, крепко целую».
Данила свернул записку и вздохнул. Не дождалась мама Поля. Он писал ей много раз, но ответа не получил. Не знал, что после его отъезда она вернулась в деревню к родным, захворала там и умерла.
На столе полковника Романова письма, телеграммы, копии заявлений по делу о гибели профессора Лебедянского. Плотный синеватый листок бумаги, сложенный вдвое, — «Свидетельство о рождении. Фамилия — Кречетов. Имя — Данила. Отчество — Корнеевич. Дата рождения — 26 февраля 1930 года». А по паспорту, если посмотреть, — Романов и год рождения 1928. Данила невольно взглянул на настольный календарь. 26 февраля. Выходит, сегодня день рождения. Тридцать лет… Было время, когда казалось, что он никогда не дождется не только тридцати — совершеннолетия, так хотелось поскорее стать взрослым. Данила слегка усмехнулся. На фронте он прибавил себе два года, и ему поверили, потому что не по годам был рослый. А тридцать лет пролетели, как один день…
Когда же, все-таки, началась настоящая жизнь? В Лимре, Хабаровске? Нет, не там и не тогда. Там было детство со всеми горестями и радостями. В настоящий круговорот жизни он попал в ноябре 1942 года, в Москве. Тощий, грязный, он слез с платформы и случайно встретился с усатым человеком в военной форме. Тот посмотрел на него, подумал и решительно взял за руку. Данила поехал с ним на Арбат. Квартира, забитая мебелью, вещами. Бутылка, сыр, колбаса, конфеты на круглом столе. Женщина с белым сытым лицом. За несколько месяцев Данила впервые наелся досыта. Усатый о чем-то говорил с женщиной, а он так устал, что уснул за столом.
