Когда мы стали опускаться по широкой, с золочеными перилами лестнице, покрытой богатым, пестрым ковром, до моих ушей донесся вначале едва различимый, а после все более и более явственный гул.
«Ага, сон? Вы слышите? — воскликнул Ренато. — Вот вам спящий город!»
У дубовых дверей с тяжелой средневековой резьбой и с четким девизом вокруг изображения сатаны: «Забудь, что ты жив…» — мы остановились. Откуда-то из-за портьеры появился толстый человек в черной маске и в одеянии арлекина.
«Дайте сто лир этому негодяю. Это Цербер, который сторожит вход в царство Аида».
Я едва расслышал слова Ренато, потому что из-за массивной двери неслись страшные крики, визги, шум, вой, рев.
Я вручил деньги арлекину, и он услужливо распахнул перед нами дверь. Я рванулся назад, но цепкие руки Ренато удержали меня.
«Теперь смотрите, смотрите внимательно!» — прокричал он.
Первое впечатление было необычным. Мне показалось, что я нахожусь в воскресный день на пляже во Фреджене, где на очень узкой полоске песка между сосновым лесом и морем, собралось население всего Рима. Но через мгновение это прошло. Густое, почти прямолинейное облако табачного дыма висело над огромным скопищем людей. Казалось, все они болтаются в нем на невидимых нитях. Они кача-^ лись, корчились и вопили, как кошки, повисшие над пропастью. Люди сидели на столах, раздевались, одевались, пили, ели, таскали друг друга за волосы, хватали друг друга за горло, скрежетали зубами, падали, вставали, лежали в изнеможении, обессиленно, как привидения, бродили из стороны в сторону, извивались, как змеи, падали и, казалось, умирали…
Это было кошмарное зрелище. Настоящий ад, хуже — судный день, неистовое пиршество перед всеобщей гибелью.
«Ренато, боже мой, что это такое?!» — пытаясь скрыть ужас, спросил я.
Он, скрестив руки на груди, с выражением величайшего презрения долго смотрел на безумную вакханалию, происходившую в этом нечистом человеческом муравейнике.
«А музыка! Вы слышите музыку, профессор? Это вам не Россини, не Доницетти, не Верди! Визг, привезенный к нам из-за океана, из далекой цивилизованной страны, которая претендует на право быть кладезем материальных и духовных благ всего человечества на земле, — вот что заменило музыку».
Только тогда я понял, что присутствующие в зале танцуют! Слева, на эстраде, уродливой и кривой, составленной из гнилых досок, грязных камней и листов ржавой жести, стояли, сидели и лежали музыканты в изорванных одеждах. Они терзали скрипки и виолончели, разбивали рояли, дули в саксофоны и тромбоны с такой яростью, будто хотели выдуть из них самую душу. Они крошили барабаны, маленькие и большие. Перед микрофоном стояло сумасшедшее существо. Оно было тонким и длинным и почему-то напоминало струну на гитаре, которую то натягивают до предела так, что она вот-вот лопнет, то отпускают, и она безнадежно свисает, не способная издать ни единого звука. Певица периодически вытягивалась, приподнимаясь на носки^ Из ее горла вырывался пронзительный визг, способный проколоть самые толстые барабанные перепонки. Визг переходил в крик голодного шакала, в звериный рев, в лошадиное ржание и, наконец, замирал в страшном хрипении. Над всем этим властвовал какой-то скрытый патологический ритм. Он гипнотизировал людей, заставляя их повиноваться хаосу звуков…
«Что это такое, Ренато?» — уже с нескрываемым ужасом повторил я, совершенно забыв, как сюда попал, почему пошел за художником.
«Это глубочайший духовный разврат человечества XX века, чума, завезенная к нам из дикой страны, вирус безумия и гниения разжиревших и обреченных. Эта болезнь возникла среди тех, кто сошел с ума от страха перед будущим и потерял способность видеть прекрасное. Но это еще не все, профессор. Идемте. Пусть вас толкают, бьют, пинают — не обращайте внимания. Вы ведь решили посмотреть мой сон!»
В конце зала, за кроваво-красной портьерой, мы снова оказались у широкой, устланной ковром лестницы. Дорогу преградили две женские фигуры, затянутые в черные лоснящиеся одежды с масками вместо лиц.
«Этим, родившимся от брака смерти и разврата, дайте по сто лир каждой…»
Наверху была мертвая тишина. Оглушенный криками танцевального зала, я в нерешительности застыл перед золоченой решеткой, отделявшей лестничную площадку от длинного, тускло освещенного мраморного коридора.
Ренато толкнул ногой решетку, и она бесшумно распахнулась. Ступая по мягкому ковру, делающему шаги совершенно неслышными, я вдруг почувствовал легкий дурманящий запах, смешанный с запахом больницы… Чем дальше мы уходили по коридору, тем он становился все более и более тяжелым. Голова начала немного кружиться.
«Куда мы идем, Ренато?» — прошептал я.
«Следующий круг ада…»
Представьте себе роскошно убранную гостиную со старинной мебелью в стиле барокко, обитую красным плюшем, с круглыми столиками для карточной игры, стены, обтянутые зеленым шелком, бронзовые фигуры в нишах, держащие в руках факелы-бра, в которых горели электрические лампы. У стен — широкие диваны… Две роскошные хрустальные люстры с большим количеством крохотных электрических лампочек затянуты черным крепом. Откуда- то доносилась монотонная музыка, скрипичная пьеса на одной струне, унылая, как звук капель, падающих из кухонного крана…
В гостиной сидели хорошо одетые люди, неподвижные и молчаливые… Те, что сидели на диване, через длинные резиновые трубки потягивали дым из небольшого пылающего очажка — бронзовой чашки, стоявшей на колбе с водой… Они курили опиум. Вокруг столиков в расслабленных, безвольных позах тоже сидели мужчины и женщины. Через тонкие стеклянные трубочки они потягивали абсент с героином… Третьи полулежали в креслах, усыпленные морфием и кокаином…
Это был молчаливый праздник смерти. Лишь иногда тяжелые вздохи, и легкий стон нарушали тишину гостиной.
При виде этого бесшумного самоубийства я задрожал как в лихорадке.
«Они видят свои сны, — шептал Ренато. — Сейчас они живут не здесь, а где-то далеко, в несуществующих мирах, в чудесных краях пестрых и бесформенных грез…»
Следующий круг ада — художественная выставка. Она была совершенно пуста. Только в самом конце длинной галереи в кресле скорчилась фигура человека.
«А вот здесь — настоящий кошмар!» — воскликнул Ренато.
Лицо его исказилось от ярости, глаза сощурились, как у пантеры, изготовившейся к прыжку на свою жертву. Он судорожно сжал мою руку.
«Смотрите. Смотрите и запоминайте. Все, что мы видели там, воплощено здесь. Эти картины изображают мир тех людей! Здесь квинтэссенция вырождения мыслей и чувств пресытившихся жизнью обреченных бездельников. На полотнах записан их страх перед грядущим, их ужас перед одиночеством, их паника перед неизбежным безумием. Вот две дрожащие параллельные черные линии на белом фоне. Читайте, профессор! Здесь написано: «Любовь». А вот еще. Правильная геометрическая спираль, прорванная округлыми розовыми выпуклостями, напоминающими культи безруких и безногих. Эта картина называется «Завтра». Обратите внимание на это. Серая глыба, под ней что-то бесформенное и лужа крови. И фон, напоминающий тонкое ажурное кружево. Как вы думаете, что это такое? Это «Философия». А уродливый шар, перекусываемый желтыми зубами, — «Болезнь». Вот и скульптура. Благородный сицилийский мрамор и бесформенное четвероногое чудовище, раскрашенное масляными красками в пурпурный и зеленый цвета! Скульптура называется «Танец». Правда, профессор, похоже на то, что мы видели внизу?»
