— Бьем под брюхо первого танка! — приказал Дробязко из траншеи, куда он сиганул, как только понял, что немецкие танки мчатся, чтобы вернуть отбитый у них форт.
— Под гусеницы! — провозгласил Мальцев. — Понял, Гриц, под гусеницы!
Связки гранат тяжелыми черными птицами вырвались из рук Пети и Грица, грохнулись под траки. Головной танк вздыбился, взвыл оголенными дисками-бегунками, ища опоры. Но, не найдя ее — обе гусеницы были сорваны, — ткнулся носом в землю, осел и заглох. Остальные танки шли цепочкой. Один из них отделился, норовя зайти с фланга. Он приближался медленно, до того медленно, что прибежавший от Кравцова молоденький и шустренький связной, по фамилии Лемешкин, Степка Лемешкин, как он назвался, не выдержал, полоснул из автомата. Но танк шел. Еще несколько сантиметров — и он развернется, ударит вдоль траншеи… Степка, видно, понимал, что допустить этого нельзя. Снаряд может достать Дробязко и Мальцева, залегших у своих пулеметов. У ног Степки лежали связки гранат. Степка снял ремень, нанизал на него две тяжелые связки, пополз навстречу танку.
— Степа! — вскрикнул Мальцев и на мгновение закрыл лицо руками.
Громыхнул взрыв.
Дробязко подумал, что это разорвался тяжелый снаряд. Танки остановились, открыли огонь. Дробязко присел, ожидая, когда прекратится обстрел. Мальцев открыл глаза: Лемешкина на месте не было.
— Степа! — закричал Мальцев и кинулся по траншее к подбитому, горевшему танку, все крича: — Степа!
— Да он под танком, — сказал сержант Грива и показал на горевший танк.
В эту минуту ожили видневшиеся справа холмики — из амбразур бетонных колпаков строчили пулеметы — и Петя Мальцев упал, прошитый вражескими пулями.
Дробязко этого не видел, он перешел со своим пулеметом к флагу.
— Флаг бы не сбили, — беспокоился Дробязко, вытирая рукавом вспотевшее лицо. — Мы-то удержимся…
Вдруг он заметил ползущего по траншее к нему сержанта Гриву:
— Гриц, ты жив?
— Как видишь, товарищ старший сержант. Мальцев погиб, Васенька. — Грива расчистил за выступом, недалеко от Дробязко, место для пулемета, положил одну оставшуюся у него гранату с правой стороны от себя, чтоб под рукой была. В это время заметил: из подбитых танков показались немцы.
Гитлеровцы ползли не так уж долго, может быть, минут пять-шесть. Гриве показалось это вечностью. Он поправил пулемет, для чего-то взвесил на руке гранату и вновь положил ее на место. А немцы все ползли, словно и не собирались бросаться в атаку. Возможно, гитлеровцы так и не поднялись бы, но у Гривы иссякло терпение, и он с невероятной силой, какая только нашлась в нем, швырнул гранату в самую гущу фашистов. Граната взорвалась, всплеснулась синеватым огоньком. Немцы поднялись, заголосили протяжно и нудно:
— А-а-а-хо-хох-хох…
Из люка, расположенного на верху форта, выскочил Лемке и бросился в гущу орущих гитлеровцев. Грива ударил из пулемета, раскатисто и громко. Немцы дрогнули и откатились за дымящиеся танки. Грива с трудом оторвал от пулемета одеревеневшие руки, заметил чуть пониже плеча выступившую кровь. С минуту раздумывал, говорить ли Дробязко, что ранен и что пленный офицер удрал, или подождать пока. Не поворачиваясь и все глядя на залегших немцев, он сменил пустую ленту на снаряженную, сгреб в траншею кучу стреляных гильз, стал думать о том, каким расчудесным солдатом был Мальцев, с которым будто бы прожил целую жизнь, хотя знал он Мальцева чуть больше месяца, с начала апреля, когда зачислили его во взвод разведки.
— Вася, за нашего Петю сейчас мы устроим врагам такое!.. — Он обернулся, чтобы посмотреть, держится ли флаг, и увидел: Дробязко лежит вниз лицом с поджатыми под себя руками. Грива подбежал, перевернул Дробязко на спину — на груди у Дробязко пенилась кровь. — Вася! Да вот наши подходят!..
Дробязко открыл глаза, прошептал:
— Гриц, душно… Положи на грудь… холодного…
Грива оторвал от своей гимнастерки рукав, смочил водой из фляги.
— Легче? — спросил он, хотя видел, что Дробязко не полегчало: он то закрывал глаза, то открывал их, дышал с перерывами.
— Гриц… может, встретишь ее… Марину Сукуренко… нашего командира… Я ведь тоже, как и она, из Москвы… и люб… люблю…
— Знаю, знаю, Вася. Ты помолчи, помолчи. Я обязательно ее встречу. Помолчи, помолчи пока.
— Флаг поставь… Победа, победа! — Дробязко вскрикнул и умолк — его губы, омертвев, скривились.
— Ну, гады! — заплакал Грива, снимая пилотку. Он плакал навзрыд, бегая по траншее и потрясая кулаками. — Я же вам, паралитики, головы поотрываю! Вася, будет победа, будет!
Он услышал шум, похожий на топот бегущих людей. Лег за пулемет…
Теперь немцы шли мелкими группами и с двух направлений — справа и слева по пыльной каменистой равнине.
— Давай-давай! — кричал Грива. — Давай! Я вас заставлю исполнять танец святого Витта! Давай!
Кто-то сзади прыгнул в траншею. Грива схватил гранату, замахнулся — перед ним стояли Кравцов, солдат с телефонным аппаратом и Костя Шнурков, которого Грива знал еще с Кавказа.
Телефонист быстро наладил связь, и Кравцов тут же принялся звонить артиллеристам. Он говорил громко, отрывисто и все показывал рукой Гриве на поднимающиеся по крутому скату танки, штурмовые группы, орудия сопровождения пехоты. Потом, задрав голову, Кравцов начал показывать на небо, на появившиеся там эскадрильи штурмовиков и бомбардировщиков, сотрясающих своим гулом всю округу, и все повторял:
— Началось! Началось, Гриц!
Но сержант Грива и сам понял, разобрался, что решающий удар по Сапун-горе уже начался, что теперь ничто не остановит штурмовые группы полка, рвущиеся к Севастополю на главном направлении. «Да вот жаль, Вася Дробязко и Петя Мальцев не увидят этого».
Грива подбежал к Дробязко, приподнял его и закричал что было сил:
— Вася! Гляди, гляди! Они отступают к морю. Вася, там их смерть, гибель!..
5
— Они требуют капитуляции… безоговорочной… Именем фюрера я приказываю не сдаваться! — Енеке не говорил, а рычал: — Нас пятьдесят тысяч. Мы обескровили русских. Они выдохлись и теперь хитрят. Нет, нет! Фюрер гениален. Вот его шифрограмма: «Я и немецкий народ твердо убеждены, что Ваша личная храбрость и мужество подчиненных Вам войск сделают все, чтобы удержать мыс Херсонес еще два-три дня. Я отдал приказ немедленно выслать Вам морем транспорты с войсками и боевой техникой». — Енеке потряс шифрограммой, хотел что-то еще добавить, но, видимо обессиленный запальчивостью и своей длинной речью, опустился на раскладушку-кресло.
Генерал Радеску уронил из рук бинокль, молча поднял его, тяжелый и грузный, прошел к выходу, присел там на порожек. Он был ранен в голову, повязка сползла ему на глаза. Поправляя ее, он что-то сказал, но фон Штейц не расслышал, не понял, потому что его мысли были заняты другим. Рука невольно скользнула в карман, зажала коробочку. «Тринадцать осколков и надпись Марты… Нет, Енеке прав: никакой капитуляции!» Фон Штейц вскочил:
