Харниш молчал, дожидаясь конца ответа, но она не продолжала, и он заговорил сам:
— Я не из тех, кто много о себе воображает, но могу сказать, не хвастая, что муж из меня выйдет неплохой. Я не любитель пилить и придираться. И я хорошо понимаю, что такая женщина, как вы, любит все делать по-своему. Ну что ж, вы и будете все делать по-своему. Полная воля. Живите, как вам нравится. А уж я для вас… я все вам дам, чего бы вы ни…
— Кроме самого себя, — прервала она почти резко.
Харниш на секунду опешил, но не замедлил ответить:
— Это вы оставьте. Все будет по-честному, без обмана и без фальши. Я свою любовь делить не намерен.
— Вы меня не поняли, — возразила Дид. — Я хочу сказать, что вы не жене будете принадлежать, а тремстам тысячам жителей Окленда, вашим трамвайным линиям и переправам, двум миллионам деревьев на горных склонах… и всему, что с этим связано.
— Уж это моя забота, — сказал он твердо. — Уверяю вас, я всегда буду к вашим услугам…
— Это вам так кажется, но получится по-другому. — Она досадливо поморщилась. — Давайте прекратим этот разговор. Мы с вами точно торгуемся: «Сколько дадите?» «Столько-то…» «Мало. Надбавьте немножко», и так далее. Вы мне нравитесь, но недостаточно, чтобы выйти за вас, и никогда вы мне настолько не понравитесь.
— Почему вы так думаете? — спросил он.
— Потому что вы мне нравитесь все меньше и меньше.
Харниш молчал, сраженный ее словами. Лицо его исказилось от боли.
— Ах, ничего вы не понимаете! — воскликнула она почти с отчаянием, теряя самообладание. — Ну как вам объяснить? Вы мне нравитесь, и чем ближе я вас узнаю, тем больше вы мне нравитесь. И в то же время чем ближе я вас узнаю, тем меньше я хочу выйти за вас.
От этих загадочных слов Харниш окончательно растерялся.
— Неужели вы не можете понять? — торопливо продолжала она. — Да мне в сто раз легче было бы стать женой Элама Харниша с Клондайка, еще давно, когда я впервые увидела его, чем теперь принять ваше предложение.
Он медленно покачал головой.
— Это выше моего разумения. Чем ближе вы узнаете человека и чем больше он вам нравится, тем меньше вы хотите выйти за него замуж. Не знаешь — мил, а узнаешь — постыл, так, что ли?
— Нет, нет! — начала она с жаром, но стук в дверь не дал ей договорить.
— Десять минут кончились, — сказал Харниш.
Когда Дид вышла, его зоркие, как у индейца, глаза быстро обшарили комнату. Он еще сильнее почувствовал, как здесь тепло, уютно, красиво, хотя и не сумел бы объяснить, почему это так. Особенно его пленяла простота убранства — дорогая простота, решил он; вся обстановка, вероятно, осталась после отца, когда он разорился и умер. Он никогда бы не подумал, что голый пол и волчьи шкуры — это так красиво, ни один ковер не сравнится. Он мрачно посмотрел на шкаф, в котором стояли сотни две книг. Книги оставались для него неразрешимой загадкой. Как это можно писать такую уйму, о чем? Писать или читать о чем-нибудь — это совсем не то, что делать, а Харнишу, человеку действия, только действие и было понятно.
Он перевел взгляд с Сидящей Венеры на чайный столик, уставленный очаровательным хрупким фарфором, потом на сверкающий медный чайник и медную жаровню. Такие жаровни были ему знакомы, и он подумал, что Дид, должно быть, на этой вот стряпает ужин для тех студентов, о которых говорил ему Моррисон. На стене висело несколько акварелей, и он решил, что она сама писала их. Он скользнул взглядом по фотографиям лошадей, по репродукциям с картин старых мастеров; пурпурные складки на одной из фигур «Положения во гроб» привлекли его внимание. Но снова и снова глаза его обращались к Венере, стоявшей на пианино. Его бесхитростный, полудикарский ум отказывался понимать, как может порядочная женщина выставлять напоказ, в своей собственной комнате, такую смелую, чтобы не сказать непристойную вещь. Однако он отогнал эту мысль и положился на свою веру в Дид. Раз она так делает, значит, это хорошо. Видимо, того требует культура. У Ларри Хигана, в его заваленной книгами квартире, тоже есть статуэтки и картины в том же роде. Впрочем, Ларри Хиган совсем другой. В его присутствии Харниша всегда коробило от ощущения чего-то болезненного, противоестественного. Дид, напротив, неизменно радовала его своим здоровьем, избытком сил; от нее веяло солнцем, ветром и пылью открытых дорог. Что ж, если такая чистая, цветущая женщина, как она, хочет, чтобы у нее на пианино стояла голая баба, да еще в такой позе, следовательно, это не может быть плохо. Это хорошо, потому что так делает Дид. Все, что бы она ни сделала, хорошо. А кроме того, что он понимает в культуре?
Она вошла в комнату и направилась к своему креслу, а он любовался ее походкой и пожирал глазами бронзовые туфельки.
— Я хочу задать вам несколько вопросов, — начал он сразу, как только она села. — Вы собираетесь замуж за кого-нибудь другого?
Она весело засмеялась и покачала головой.
— Кто-нибудь вам нравится больше меня? Ну, к примеру, тот, что звонил сейчас?
— Никого другого нет. Я никого не знаю, кто бы нравился мне настолько, чтобы выйти за него замуж. И вообще, мне кажется, я не создана для замужества. Должно быть, работа в конторе оказывает такое действие.
Харниш недоверчиво покачал головой и окинул ее столь выразительным взглядом от волос до носка бронзовой туфельки, что Дид покраснела.
— Сдается мне, что нет на свете другой женщины, которой бы так подходило замужество, как вам. Но ответьте мне еще на один вопрос. Видите ли, мне необходимо точно знать границы моей заявки. Есть кто-нибудь, кто нравится вам так же, как я?
Но Дид крепко держала себя в руках.
— Это уж нечестно, — сказала она. — И если вы немного подумаете, то сами поймете, что вы делаете как раз то, от чего только что отрекались, — именно пилите меня. Я отказываюсь отвечать на дальнейшие вопросы. Поговорим о чем-нибудь другом. Как поживает Боб?
Полчаса спустя, возвращаясь под проливным дождем в Окленд по Телеграф-авеню, Харниш закурил и попытался отдать себе отчет: что же, собственно, произошло? Не так уж плохо, подытожил он, хотя многое ставило его в тупик. И прежде всего ее заявление, что чем больше она его узнает, тем больше он ей нравитсяя и тем меньше она хочет за него замуж. Просто головоломка какая-то!
Она отказала ему, но в ее отказе есть и хорошая сторона. Отвергая его любовь, она отвергла и его тридцать миллионов. Это не пустяк для стенографистки, которая живет на девяносто долларов в месяц и к тому же видела лучшие времена. За деньгами она не гонится, это ясно. Все женщины, которых он знавал, зарились на его миллионы и в придачу к ним готовы были взять и его. А ведь с тех пор, как она поступила к нему на службу, он удвоил свой капитал, нажил еще пятнадцать миллионов. И вот поди ж ты! Если у нее и было когда-нибудь желание стать его женой, то это желание убывало по мере того, как он богател.
