Молодой человек, приехавший сюда учительствовать, сделался ее постоянным покупателем. Вскоре он знал почти все о ней, о ее сыне, который жил и учился в Херсоне. Когда же однажды вскользь спросил о муже, глаза ее тревожно заблестели, острое беспокойство послышалось в коротком ответе:
— Помер в ту войну...
Медведев понял: она знает, где скрывается Гуров.
Как-то она рассказала, что сын поехал погостить к родичам на Кубань, что у нее там родилась племянница и девочку окрестили Таней. Сын гулял на крестинах.
Боясь вызвать подозрение, Медведев не задал ни одного вопроса. Но на почте он выяснил, что жена Гурова часто получает письма из кубанской станицы Григориполисской. Однако обратного адреса на конвертах не значилось.
На следующий день она, сияя глазами, сообщила ему, что сын возвратился и сейчас дома, в Новой Маячке. По тому, как она вся лучилась радостью, Медведев догадался: сын встретился с отцом, Гуров там, на Кубани. А она все продолжала говорить о сыне: как вырос да как постатнел. Завтра придет на базар матери помочь, она покажет его товарищу учителю. Может, товарищ учитель порадит, куда парню дальше идти учиться...
— Вот досада! — воскликнул Медведев, — завтра еду на совещание в Одессу. Ну, когда вернусь, непременно познакомлюсь!
Избегая встречи с мальчиком и боясь прозевать Гурова, Медведев в ту же ночь вместе с Вольским выехал на Кубань. Чтобы не спугнуть Гурова, целую неделю кружили они вокруг Григориполисской, собирая всевозможные сведения о ее жителях, и только после этого появились в станице.
* * *
С утра Вольский рылся в архивах загса, а Медведев вместе с попом перелистывал церковные книги. Записи о рождении Тани не было.
Оба они второй день жили в станице под видом сотрудников рика, командированных в район для сбора статистических материалов. Но никаких материалов они не нашли. А жители были враждебны и скрытны и ничего лишнего не говорили. Одно было ясно с первого взгляда: Гуров в самой станице жить не мог, здесь все слишком на виду. Его следовало искать где-то поблизости. Поэтому Медведев согласился на предложение Вольского уехать в Армавир, чтобы начинать оттуда.
Пока Вольский ходил договариваться о лошадях, Медведев успел затолкнуть нехитрое имущество в вещевые мешки и вышел за хозяйкой, чтобы расплатиться.
В ожидании хозяйки он прилег во дворе у плетня. Здесь густо росла красная смородина, и Медведев с удовольствием жевал кислые ягоды.
Внезапно совсем рядом, в самое ухо, прозвучал тихий грудной смех. Он вздрогнул от неожиданности. Раздвинул у земли кусты и увидел в упор сверкающие глаза. За плетнем, спасаясь от солнца в тени яблони, лежала та самая казачка, что поутру высмеивала Вольского. Она опиралась подбородком о кулак и вся тряслась от смеха. Ее голова была так близко, что он мог бы дотянуться рукой.
— Ну, чего? — тихо спросил он, тоже начиная смеяться без причины.
— Работнички-и!.. — протянула она, давясь.
— Плохие?
— Умаялись, бедные...
— Дела-то у нас государственные, — полушутя, полусерьезно проговорил Медведев.
Она прыснула. Не отрывая подбородка от кулака, мелко затрясла головой. Выбились из туго оттянутых назад волос две прядки, завились вороненой стружкой у висков.
— Оно, конечно, дело важное — карандашиком чиркать да чужой хлеб отбирать.
— А ты что ж думаешь, если понадобится, я плуга не удержу? — улыбнулся Медведев.
— Кто тебя знает... — протянула она и, перекатившись через плечо, загляделась в листву над собой. — Попробуй!
— Что ты уткнулся в кусты? — заорал над ним Вольский. — Лошади есть, едем!
— Я остаюсь, Воля, — неожиданно для самого себя сказал Медведев.
Секунду длилось молчание.
— Как остаешься? Где остаешься?
Медведев поднялся.
— Пойдем в дом.
— Что случилось, объясни, пожалуйста? — говорил Вольский, усаживаясь на пороге.
— Видишь ли, — начал излагать свои соображения Медведев, расхаживая по комнате. — Мы с тобой прожили здесь два дня, ни от кого ничего не добились, обозвали всех чертовыми кулаками и уезжаем. Неправильно, Воля! А почему они должны относиться к нам с доверием? Незнакомые для них люди. Чем живем, чем дышим? Мы ж ни с кем по душам-то и не поговорили. С другой стороны, и они остались для нас чужими, непонятными. Что за психология у этих станичников, чем живут, на что надеются?.. Короче, Воля, если хочешь, чтоб человек тебе душу открыл, надо, чтоб он твою душу увидел и понял.
— Ну?
— Ну вот я и останусь пока что здесь, попробую сойтись с ними поближе, а ты езжай, организуй там все, как договорились, и через три дня возвращайся. Ясно?
Вольский взял с подоконника вещевой мешок.
— Во-первых, все, что ты сейчас здесь наговорил, истинная правда. — Он стал раскачивать мешок перед собой. — Во-вторых, если б ты без этих доказательств просто приказал мне ехать, а сам остался, я б все равно подчинился, потому что ты мой начальник. — Раскачав хорошенько мешок, он закинул его за спину. — А в-третьих, кто она такая?
— О ком ты говоришь, Воля?
— Кто эта красавица, из-за которой ты решил здесь задержаться?
— Вечно у тебя одно на уме! — пробормотал Медведев, низко нагнувшись над вещевым мешком и снова разгружая его.
Когда он выпрямился, Вольский уже, весело насвистывая, шагал по улице к сельсовету.
* * *
— Ты куда, Настя? — строго спросил старческий голос.
— До Катьки я, тять!
Старик постоял, потоптался на крыльце, потом, невнятно бормоча, ушел в дом.
Настя подошла бесшумно. Медведев увидел, ее вдруг совсем рядом. В темноте лицо ее казалось тоньше, а темные глаза — больше, и от этого она выглядела совсем девчонкой. Он заметил, что она принарядилась — сапожки на каблучках, вышитая блузка, лепестки сережек.
Не сказав ни слова, они, будто сговорившись, медленно пошли по дороге, повернули от реки, вышли в поле. Какую-то птицу они то и дело вспугивали, и всякий раз она с шумом недалеко перепархивала и жалобно попискивала, словно просила не подходить. Остановились. Огни станицы слабо мерцали издалека. Они были одни.
— Мой товарищ уехал, — тихо сказал Медведев.
— А-а, — досадливо протянула Настя. — Настырный он...
Почувствовав, что она слегка прислонилась к нему, замер, и они стояли так долго, не шевелясь.
Вдруг, схватив его за руку, Настя заговорила торопливо, захлебываясь, боясь, что перебьет, не даст досказать:
— Ездют, агитируют, уговаривают. Хлеб давай на всю страну. Чтоб на всех, значит, поровну хватило. А как выходит? Митрохины вон сдают больше, чем положено, благодарности им от власти, а они все богатеют и богатеют. А мы через силу выполняем, на коровах пахали, тять еле ноги таскает, а нас ругают — мало! Где ж правда? Объясни. Ты ж говоришь, за правду стараешься... Постой-ка! Еще скажи. — Она повернулась к нему и горячо задышала в самое лицо. — Я как была дурой, так и осталась. Что я понимаю в жизни? А ты вон образованный! Знаю, знаю, и жениться пообещаешь, и поживешь с три дня, и сбежишь. Говорить-то тебе со мной не об чем. Про что я могу-то? Про гусей да про курей... Выходит, ты лучше, я хуже! Где ж правда?
