Это — чистейшая правда. Он никогда мне не лгал, ни тогда, ни позже, ни сейчас. Разве что краски сгущал. И сейчас его душа — вся без остатка — отразилась во взгляде.
Так на меня не смотрел даже Паша. Словно страдающий от жажды на чашку с водой, словно голодный на богато сервированный стол, словно нищий на кучу золота. Иными словами — словно мужчина, одержимый женщиной, на предмет своей одержимости. Его взгляд заставил меня вспомнить наши осенние ночи. Семь ночей, если быть точной.
Меня помимо воли бросило в жар. А он… он понял это на свой лад.
Мне осталось лишь принять его нежность и мощь, выпить их мелкими глотками, насладиться, как дорогим вином — именно так, именно любовь и нежность стоит сравнивать с благородным напитком, а не унижение близких. Надеюсь, к следующей жизни до покойного мага Лапура это дойдёт… Я снова вспомнила наши с Дойленом осенние ночи. Тогда это было больше похоже на сражение — кто кого. Сейчас со мной был мужчина, пусть не любимый, но любящий.
Есть же разница!
И позже, когда он, вымотавшийся за день и остаток сил отдавший мне, уснул, я ещё долго лежала, слушала завывания ветра за окном и размышляла над случившимся. Дойлен прав. Я никогда не смогу полюбить его так же, как Пашу, и всю жизнь мы проведём в молчаливом уговоре не упоминать об этом вслух. Что я могу дать взамен на его одержимую любовь? Уважение, доверие и дружбу? Он этого вполне заслуживает. Мало? Хорошо, скажу откровенно: я всеми силами буду стараться полюбить его, хоть ничего наверняка обещать не могу. Он заслужил лучшую жену, чем я, но другой у него тоже нет, и не будет. Просто не подпустит к себе, он такой. И однажды — может, через год, три, десять — у меня с языка само собой сорвётся слово "любимый". Так же, как с языка Ингена сорвалось некогда пугавшее меня до колик слово "мама". Но совершенно точно это произойдёт не завтра.
Когда? Зависит от нас обоих.
7
— Да плюнь ты на этот кафтан, Стана! Что я, на смотрины собрался? И такого стерпят.
— Дорогой, на твой кафтан я плюну с огромным удовольствием, чтобы точно не натянул на себя эту грязную жуть, а отдал в стирку. Да, первое заседание Совета Мудрых — не смотрины. Но ты у нас государь, или где? Государь не может являться на такие важные сборища в старом, поношенном и вонючем кафтане, иначе подданные перестанут его уважать!
И всё это — не визгливым голоском бензопилы "Дружба", а изысканным, аристократически вежливым тоном. С известной долей добродушной иронии, разумеется.
— Ну, хорошо, сдаюсь, — рассмеялся Дойлен. — Запилила. Вели тащить что-нибудь с этой сраной вышивкой, чтоб ей сгореть…
— И на Совете изволь выражаться, как хорошо воспитанный человек, — деликатная "распиловка" продолжалась: назвал женой — терпи, государь. — Покажи этим засранцам, что ты их уважаешь и считаешься с их мнением. Поступать потом ты сможешь ровно наоборот, но первое впечатление всегда самое сильное.
— Кого ты учишь обману и подлости, женщина! — с непередаваемой иронией проговорил мой драгоценный. — Я тебя сам могу этому поучить.
Кто бы сомневался… Ведьмак же, пусть и бывший.
После того, как я немного поработала стилистом, Дойлена уже нельзя было принять за разбойника с большой дороги. По крайней мере, с первого взгляда. Тёмно-серый кафтан с серебряной вышивкой, такие же штаны и парадные сапоги из тонкой чёрной кожи с тиснением. На перевязь он прицепил меч Линерита — похоже, это было что-то вроде благодарности магу-воину за спасение наших жизней — а на плечи накинул серый шерстяной плащ с отделкой из светлого волчьего меха. Мне же предстояло решить извечную женскую проблему — полный сундук платьев, а надеть нечего. Мысленно посмеявшись, я выбрала белое, как снег, шёлковое платье с серебряным позументом, стоившее баснословных денег, белую же накидку из тонкой шерсти, тоже отделанную светлым волчьим мехом, и белую меховую муфту, где помимо моих рук отлично помещался ПМ без кобуры. Я там накануне даже специальный карман пришила. Дойлен ещё посмеялся: мол, наслушалась Лиса, который нас волками обзывает… Волки и есть, мой дорогой. Он прав, наш беловолосый друг.
— Тебе идёт, — признал он, когда я повертелась перед ним в обновке. — А без платья всё равно лучше.
— Могу пойти и без платья, — с наигранно серьёзным видом проговорила я. — Но тогда тебя никто не будет слушать.
— Но, но, женщина, что за шуточки! — столь же наигранно возмутился Дойлен. — Твои сиськи буду разглядывать только я, понятно?
— Что ж тут непонятного, дорогой? — я взмахнула ресницами, имитируя великосветскую дурочку, и парой лёгких движений поправила неаккуратно лёгшие завязки его плаща. А потом, почувствовав его руки… ну, словом, на упомянутых местах, добавила: — Государь, не следует задерживаться, не то ваши подданные скажут, будто бабьи сиськи вам дороже государственных интересов.
— Пусть говорят, что хотят, а я бы не отказался…
— Дорогой, то, от чего ты бы не отказался, будет вечером. А сейчас ты должен идти на Совет.
— Ловлю на слове, милая.
И подмигнул. Засранец и бабник.
Но в Зал Совета, коим стала огромная приёмная на втором этаже, явился не засранец и бабник, а государь. И вёл он под ручку не фаворитку, а жену, что и продемонстрировал собравшимся, едва те разогнулись после почтительного поклона.
— Рад видеть столь уважаемых людей в этом собрании, — у него даже голос менялся, когда включался режим "государя" — становился похожим на голос диктора военных лет Левитана. Аж до костного мозга пробирало. — Приветствуйте государыню, мою супругу.
Что ж, государыня должна отвечать почтительным кивком, даже когда ей кланяются, чтобы скрыть разнообразные чувства. Кто растерянность, кто ехидство, кто разочарование. И — да! Господин Креннах собственной персоной. На его роже — злоба. Что-то у него там не заладилось, что-то мы с Дойленом крепко подпортили в его бизнесе… Ладно, разберёмся.
Как я и думала, Совет прошёл в рабочей обстановке. Пожалуй, только страх получить "в бубен" от громилы-государя, удерживал "высокое собрание" от соблазна поругаться в голос, как торговки на базаре. Каждый тянул одеяло на себя, и мало кто хотя бы пытался думать об интересах государства. Добрых три часа вежливых посылов в дальние края, споров о копейках, поисков соринок в чужом глазу и прочих конструктивов здорово напомнили мне ругню визирей при особе кокандского хана из великолепной книги о Ходже Насреддине. Ничего удивительного, что с такими приближёнными хан был давно и прочно болен. Порадовал братец Фернет, твёрдо пообещавший дотянуть подготовку дворцовой гвардии и городского ополчения хотя бы до того уровня, когда можно не бояться ни мятежа в городе, ни нападения неорганизованной толпы извне.
