Горбун сказал: поезд пойдет в полночь. Но мало ли что могло измениться в расписании, хотя никакого расписания, наверное, кет. И вообще… Он опять с какой-то необъяснимой колющей тревогой ощутил неправдоподобность всей этой истории с побегом и с горечью подумал: придется кому-то объяснять — не поверят. Он бы и сам не поверил.
— Пора, — сказал он. — Пойдем пригнувшись. И осторожней, не оставляй следов.
Еще полчаса они медленно пробирались полем и по овражку, потом вышли где-то посредине между светофором и станцией. Антон ощутил близость путей, запахло, смолой, мазутом. Миновали товарный двор, подползли к пролому в заборе…
Напротив, за бритвенным отблеском рельсов в тусклом свете фонарей открылся разбомбленный вокзал, остатки стен, наскоро сколоченное из досок станционное здание; повсюду воронки, горы искореженного железа, разбитых цистерн — черная от пожаров земля. «Наша работа», — подумал он со сдержанной радостью, оглядывая разрушенную станцию. Совсем близко мелькала темная фигура сцепщика, сновала «кукушка», толкая вагоны на запасной путь. Еще два состава без паровозов, почти сплошь из открытых платформ, стояли чуть подальше… Не соврал горбун. И только снова почему-то усомнился Антон, стоит ли им следовать совету старика. Все то же беспокойство бередило душу.
Чуть слышно журчало справа, он обернулся и разглядел подтекавший патрубок с краником, наверное, отсюда стрелочники брали воду для своих надобностей.
— Вода, — прошептал он, — пей.
Борис отозвался не сразу.
— Оглох ты, что ли? Или уснул? — И первым прильнул к трубе, затем уступил место Борису, слышал, как он жадно, с клекотом подхватывает тонкую струйку.
К дальнему эшелону, пуская пары, подошел паровоз. Посередке состава среди платформ три вагона с пустыми проемами дверей, словно капканы. Еще минуту, две, три — не уйдет ли с ним последний шанс? Даже поджилки онемели. Попробовать? И куда он пойдет, еще неизвестно. Что-то удерживало на месте, прижимало к земле.
— Может, этот первым тронется? — Голос Бориса чуть позванивал от волнения. — А то еще сцапают.
— Там отпустили, чтоб тут сцапать? — Казалось, он хотел убедить самого себя.
— Но ты же сам говорил…
— Заткнись.
— Чего бесишься? — В голосе Бориса клокотнула обида.
Какое-то время, повернувшись лицом друг к другу, смотрели в упор. Бориса вдруг прорвало, зашептал горячо, распаляясь:
— Ты что, вправду ему поверил? Ну-ну. Враг его в поезд посадит, еще курочку на прощанье сунет и помашет ручкой. Так? Квашня чертова!
Столько было ненависти и какой-то растерянной муки в его словах…
— Поменьше суетись. — Последнее было сказано скорее самому себе. И странно — привело в чувство. В тот же момент у паровоза появилось двое — словно тени, возникшие из-под земли, один, с автоматом, остался на месте, другой, в кожаном полупальто, с пистолетом на поясе, пошел гуляющей походкой, как бы мимоходом заглядывая на платформы, свет фонарика пошаривал в распахе вагонных дверей. Обычная проверка? Или кого-то искали? Все равно пронесло. Антон вытер ладонью взмокший лоб.
Ближний их состав между тем наращивался — вагоны низались один к другому — и уже закрыл собой паровоз и немцев. Сцепщики мирно перебрасывались словами… Если провокация и они чудом спаслись, горбун вряд ли накличет на себя беду, доложит, что всех кончили при попытке… Он себе не враг. И значит, сюда вряд ли придут. А придут, шиш найдут… Упускать случай, конечно, нельзя, оставаться до утра тоже. Но лучше подальше к семафору, сесть на ходу, пока эшелон набирает скорость, а там видно будет.
Он крепко сжал плечо Бориса.
— Слушай внимательно и не паникуй. — Коротко объяснил задуманное, сказал как о решенном: — Ясно? Все… Тронулись, Боря…
* * *
Даже не верилось, что все обошлось и они в вагоне, в темном закуте за штабелями пустых мешков. Только Антон, прыгая, сбил себе коленку. Мешки были связаны в аккуратные мягкие пачки. Куда их столько? Под зерно, что ли?
— На рассвете, если не задержимся, будем дома, — сказал Борис.
Это прозвучало так неожиданно, что Антон не сразу сообразил, что значит «дома». Хотя он жил в его подсознании с той минуты, когда горбун произнес это слово — Нежск… А что толку, город теперь чужой, и лучше бы его миновать — меньше риска. Вот оно как, собственная колыбель стала опасной. Война… По сводкам еще там, на авиабазе, он знал, что немцы, взяв город, продвинулись километров на пятьдесят и застряли. Что-то похожее говорил и горбун. Переменный успех, «котлы», прорывы…
— Ты извини, если что не так, — сказал Антон, — нервы.
— Еще бы. У меня их нет?
— Ладно, помолчим. Уснуть бы…
Мысли крутились в мозгу тяжкие, как жернова.
Ничего не было ясно. Где им лучше спрыгнуть и укрыться? Может быть, ночью, не доезжая Нежска? Он почти безотчетно старался придумать свой вариант, только бы не следовать совету горбуна. Теперь, на расстоянии, когда, казалось бы, они наконец-то вырвались, он не верил ему ни на грош… Или все-таки на своей станции? Все-таки своя…
Он представил себе маленькую в липовой гуще станцию в четырех километрах от райцентра, куда он, бывало, ездил встречать отца из командировки по звонку дежурного райотдела НКВД зимой на санях, крытых бычьей полстью, летом на бричке.
Отец прибывал, как правило, с киевским на рассвете, и Тонька, сонно колыхаясь в бричке, мечтал о том, как кинется к отцу и получит подарок: железный автомобиль или коньки. Это в детстве, потом, на первом курсе, тоже встречал, но уже без подарков. А потом у отца пошли неприятности.
В последний раз, кажется в мае, он был неподалеку от станции, в домишке Клавкиного деда, бывшего лесничего, куда она затащила их с Борисом, и они там варили кулеш, ожидая с охоты на глухарей ее дядьку-профессора, дядю Шуру.
* * *
С этого дядьки все и началось. Вернее, с его семинара для зоотехников, где он выступил против директивщины и показухи, выудив из районной практики случаи, когда животноводы в словесном раже брали явно нереальные планы мясопоставки, словно позабыв, что коровы дважды в год не телятся, и потом, дабы не осрамиться с поставкой, порезали молочный скот. Зоотехники восприняли доклад как должное, зато на кафедре его встретили в штыки, затеяли шумиху, обвинив профессора в очернительстве, отрыве от действительности и прочих смертных грехах. Заодно припомнили дяде Шуре бывшее офицерство. Это уже было серьезно. Он полез на рожон, посыпались анонимки со всеми вытекающими последствиями.
В тот вечер сосед прошел к отцу в кабинет, и оттуда вскоре донеслась перебранка — бубнящий голос дяди Шуры, сорванный возмущенной скороговоркой отца:
