– Алексей Степанович, я бы хотел поговорить с вами, – Лисицын подошёл к профессору Митькину.
– Конечно, Сергей Владимирович, конечно. Как же это случилось? Какой ужас!
– Ужас, не то слово… Скажите мне, пожалуйста, сколько нужно вашего препарата, чтобы человек изменился?..
– Вы говорите про мемотрин?
– Да.
– На людях мы не проводили испытаний. Видите ли…
– И всё же? Одна горошина способна начать процесс изменений? – настаивал Лисицын. – Или надо больше?
– Одна из тех, что в моём флакончике? Конечно, но я не знаю, каковы были бы последствия, сколь глубоки могут быть изменения в человеке…
– Я думаю, что последствия мы уже наблюдаем, – задумчиво произнёс Сергей.
– В каком смысле? – не понял Митькин и взъерошил мокрую седину. – Вы что-то имеете в виду конкретное?
– Да, – Сергей кивнул, – видите ли, Алексей Степанович, мне кажется, что Пётр заглотил вчера несколько ваших горошин, приняв их за конфеты.
– Не может быть! Когда? – Профессор торопливо полез в карман куртки и поднёс к глазам склянку.
– Он сказал мне, что шарики показались ему горькими, поэтому он выплюнул их.
– Выплюнул? – Митькин с ужасом пялился на флакончик, в котором отсутствовала добрая половина содержимого.
– Он сказал, что выплюнул, – кивнул Лисицын. – Но ведь он мог проглотить часть того, что разжевал. Не так ли?
– Мог, ещё как мог. Мемотрин растворяется очень быстро…
– Я видел Петра ночью, его тошнило.
– Тошнило? Это наверняка действие препарата. Ох, какой кошмар! Что я натворил! – Митькин бессильно опустился на землю прямо в лужу. – Конечно, его тошнило! Если он столько проглотил… Как же вы не сказали мне сразу?
– Значит, препарат мог начать действовать? – продолжал настаивать Сергей, не обращая внимания на бесполезные теперь вопросы учёного.
– Мог начать? Бесспорно начал действовать… Но почему Пётр стал убивать?
– Вы же сами сказали, что у каждого могут начаться свои психические и физиологические процессы, которые вы не в силах предсказать.
– Не в силах…
– Вот они и начались. Теперь главное для нас – понять, как Пётр будет вести себя дальше, – Сергей напряжённо потёр глаза. – Он называет себя Чёрным Деревом. Значит, его психика перестроилась на какой-то первобытный лад, он считает себя диким воином…
– Воином?
– Это лишь моё скороспелое предположение, – объяснил Сергей, – нужно ждать, смотреть, как он дальше поступит…
***
– Зачем ты забрал меня, Петя? – плача спросила Марина. Её мокрые волосы налипли на лицо, с них текла вода.
– Не знаю, – мрачно ответил он и поморщился, – и прекрати звать меня Петей.
– Но почему? Почему не Петя?
– Не знаю, – не меняя тона сказал он и посмотрел через плечо назад, не видно ли кого.
– Ты же всегда был Петром!
– Теперь я не Пётр, я точно знаю это, но не могу объяснить… Я ничего не могу объяснить… Со мной что-то происходит, – его голос сделался усталым и плаксивым, как у маленького ребёнка, который испытывает сильное недомогание, но не может сказать, что именно его беспокоит.
На мгновение что-то будто выключилось в его голове, он закрыл глаза и почти лёг на шею своего коня. По всему телу разлилась свинцовая усталость. Рука, сжимавшая ружьё, безвольно свесилась, пальцы разжались, оружие выскользнуло и шлёпнулось в сырую траву.
Марина оглянулась на звук и остановила лошадь.
– Тебе плохо? – спросила она мужа, не зная, радоваться ей или огорчаться.
– Сейчас… сейчас всё пройдёт, – ответил он знакомым голосом Петра Чернодеревцева. – Что-то происходит со мной… Я болен… Мне дурно… Голова бежит…
– Конечно происходит, Петенька, милый, остановись, пока не поздно…
– Поздно? – Он устало сполз на землю, держась за крутой бок коня. – Силы уходят… Сколько мы едем? Долго?
– Долго, Петенька, надо возвращаться, иначе мы заблудимся… Он вдруг резко вскинул голову и посмотрел на жену покрасневшими глазами.
– Голова… голова кружится, земля плывёт… Подойди ко мне…
Марина приблизилась к сидящему в высокой траве мужу с явной неохотой, но ослушаться она не решилась.
– Повернись ко мне спиной, – процедил Пётр сквозь зубы, сними свой ремень…
Марина повиновалась, и он крепко скрутил ей руки за спиной.
– Вот так…
– Зачем ты? – попробовала она заговорить мягким тоном.
– Чтобы ты не вздумала удрать… Сиди… Жди меня… Я скоро… скоро…
– Мне холодно, Петя, и руки больно от ремня… Слышишь меня?
Он не ответил. Посмотрев на мужа, Марина увидела, что он прислонился спиной к шершавому стволу сосны и свесил голову, будто лишившись сил. Волосы поникли, мокрые и тяжёлые, нависли тёмной прядью над сведёнными бровями. Пётр Чернодеревцев впал в забытье, бормоча непонятные обрывки фраз про кровь, шаманов и украденную душу.
– Чтоб им всем пусто было, – то и дело рычал Матвей, – вынудили-таки, сволочи, по тайге шнырять.
– Болтай поменьше, – рявкнул Павел, глядя себе под ноги, – да благодари Бога за то, что он нас от пули уберёг.
– Чего мне его благодарить-то? – огрызнулся Матвей. – Может, мне и за устроенную на нас засаду благодарить его? Нет уж, брательник, ты про Бога мне не впаривай. Я всю жисть лишь на собственные руки и ноги полагался и вот до сих пор на воле. Из всяких передряг целым выходил. И Бог твой тут ни при чём.
– Прикуси язык… Слышишь? – Павел остановился, насторожившись всем телом. Его заросшее лицо напряглось, глаза сверкнули. – Голоса вроде…
– Кажись, слышу что-то.
– Дождь мешает, сука проливная. Но голоса есть, это как пить дать. Где мы сейчас? – Павел осмотрелся, ноздри его шевельнулись. – Никак навозом конским тянет, чуешь?
– Есть малость. Тут, наверное, база, где туристы ночуют, высказал предположение Матвей и встряхнулся, разбрызгивая во все стороны накопившуюся в одежде воду. – Верно говорю, Павло, тут где-то база должна быть. Мы ж сколько отмахали, аж до самого озера дотопали, а у них здеся тропа проходит от Ушлой Низины до Вороньей Горы.
– Тогда валяем далее, – решительно сказал Павел.
Он был старше Матвея года на четыре, впрочем, выглядели братья почти ровесниками. Трудно было определить по внешнему виду, кого из них жизнь потрепала сильнее. Два глубоких шрама через всю левую половину лица Матвея придавали его внешности особую свирепость, но в облике Павла имелось нечто неуловимое, что заставляло думать, глядя на него, что он обладал более суровым и даже жестоким нравом.
Сейчас оба они, промокшие до корней волос, выпачканные по грудь в грязи, покрытые многодневной щетиной, источающие густой запах немытых тел, – одним словом, внушающие всей своей наружностью подозрение, взяли ружья наперевес и приготовились к любой неожиданности.
