Юлий Милушевич не глядя протянул Рудику двести долларов и тихо проговорил:
— Быстро смотайся на рынок, купи букет цветов. Самый большой.
Ракелю понадобилось еще несколько секунд, чтобы осознать смысл приказания и резонно ответить:
— Рынок-то сейчас закрыт, шеф…
— Тогда нарви с клумбы, тебе не привыкать.
— Да, — сказал Ракель и не двинулся с места.
Возле стены, под тусклой лампой, стояла девушка и играла на скрипке.
Это был блюз. Джек Тигарден, «Осенний вечер в Валенсии» — Егор услышал первый пассаж еще снаружи, подходя к лестнице со стороны улицы Планерной, что примыкала к автовокзалу. Отец рассказывал, что название улица получила благодаря «Обществу красных планеристов», которое заседало когда-то в полуподвале углового дома. Он сам много лет был активным членом этого клуба — наверно, именно благодаря ему Егор заразился небом. И даже стал посещать парашютную секцию, которая действовала на аэродроме. Парашюты нравились Егору больше, чем планеры.
Правда, сам Егор успешно делил свою любовь между небом, рисованием и музыкой. Мама настаивала, чтобы сын занимался фортепиано, хотя он предпочитал модный по тем временам рок-н-ролл и бухающую басами электрогитару — на пленках Элвиса Пресли, Майлза Дэвиса и Гвена Садовски. К рок-н-роллу мама относилась довольно прохладно. К Гвену Садовски тоже: про него писали, что он умер в возрасте двадцати трех лет от передозировки.
В конце концов Егор выбрал живопись. Точнее, живопись выбрали они вдвоем: он и его друг Ромка Заялов. Они вообще класса с третьего все делали вместе: сидели за одной партой, играли в футбол на пустыре позади школы, бегали в музыкалку (отделение фортепиано у Егора, народные инструменты — у Романа) и изостудию. И даже влюбились одновременно в одну девочку, Элечку Веретенникову из параллельного класса. И по очереди таскали за ней портфель…
«Художку» они тоже выбрали вместе.
— Куда двинем? — спросил Роман, на всякий случай захвативший с собой кожаный футляр с балалайкой и папку с эскизами.
Егор пожал плечами. Ромка помедлил минуту и вытащил из кармана монетку достоинством в пять копеек.
— Решка — Рахманинов, орел — Васнецов. Оле?
' — Оле, — согласился Егор.
Ромка подбросил монетку, поймал ее-.и резко припечатал к ладони. Посмотрел и объявил:
— Орел, однако.
— А предки мне пианино собрались покупать, — заметил Егор, нимало не расстроившись. — 1 Целых полгода деньги копили. Пропало теперь пианино.
— Ничего, — утешил Роман. — Путевку на юг приобретут, отдохнут от сыночка. А ты — от них… Ну, двинули?
И они «двинули».
Студенческая жизнь закрутила обоих. Это был свой, совершенно особый мир. — мир ленивой свободы, ленивого сленга и насмешливого взгляда из-под полуопущенных ресниц. Кто не испытал на себе — тот не поймет. Ромка на втором курсе засел за фундаментальный труд под названием «Влияние художников Возрождения на творчество Фрагонара», а Егор — Егор продолжал рисовать небо. Во всех его проявлениях: в белых облачках, похожих на кусочки ваты и в жутковатых свинцовых тучах, похожих на рассерженных людскими прегрешениями богов. Бархатно-черное, с ярко-белым кругом луны посередине — и бездонное, пронзительно-синее, которое Егор видел во время поездки в Таллинн, небо над городами, и города с высоты птичьего полета…
Таллинн поразил его своей готической романтикой архитектуры, яркими куполами в небе и томным сексом с Кайе Милинейе, девушкой из местной команды по воздушной акробатике. Кайе была длиннонога, светловолоса и меланхолична. Она меланхолично поздравила Егора с третьим местом по прыжкам на точность приземления, поцеловала его в щеку, когда он уезжал, и меланхолично пропела: «Приедешь домой — позвони» — забыв, однако, оставить номер телефона.
Родной город встретил Егора неласково. Небо хмурилось, где-то далеко грохотало, и торопливые прохожие, поглядывая вверх, хмурились в ответ, переходя с шага на собранную рысь. Егор вышел из автобуса у Фонтанной площади. Ему хотелось встретиться с Ромкой — тот время от времени крутился здесь, что-то выменивая, с кем-то о чем-то договариваясь и помогая художникам продавать картины. Однако на этот раз Романа на месте не оказалось. Ну и зря, подумал Егор, а я-то тебе «пу-мовский» костюм привез…
Сверкнуло где-то совсем рядом. Воздух пожелтел, запахло озоном, сверху наконец пролилось, да так, что Егор нахлобучил на голову капюшон и проворно юркнул в подземный переход. Отсижусь, подумал он. А там до дома рукой подать. Свой зонтик он безалаберно оставил в гостинице в Таллинне.
Он услышал скрипку уже на лестнице. Точнее, услышал-то он ее раньше, но осознал — только что. И это осознание заставило его остановиться.
Играла девушка.
Она была красива — мягкой, почти домашней красотой, и в то же время очень необычной, какую нечасто встретишь. У нее были изящные кисти рук — это первое, что бросалось в глаза. Тонкие музыкальные пальцы, длинные черные волосы, перехваченные бархатной ленточкой. Большие выразительные глаза светло-голубого оттенка и какое-то совсем простенькое темное платье с белым кружевным воротничком — Егор вдруг очень ясно представил, как она стоит в этом платье на сцене перед строгой комиссией: несколькими скрипичными гранд-дамами и престарелым маэстро с седой гривой и замашками Мефистофеля. Егор неловко полез в карман, вытащил несколько смятых десяток и положил в футляр. Девушка улыбнулась и едва заметно кивнула в знак благодарности. Он отвернулся и преувеличенно торопливо пошел прочь, словно вспомнил о совершенно неотложном деле.
С того дня Егор изменил маршрут: теперь от родной Планерной до художественного училища он добирался исключительно через подземный переход, хотя дорога стала длиннее на квартал. Он спускался в этот переход, останавливался возле девушки со скрипкой и клал в футляр деньги. Иногда десять рублей, иногда пятнадцать — в зависимости от того, сколько удавалось сэкономить на обедах в столовке. А потом она сказала:
— Вы так разоритесь. Я заметила: вы за неделю оставили здесь пятьдесят рублей. Не жалко?
Егор усмехнулся:
— А может, я нефтяной магнат? Или владелец автостоянки?
Она рассмеялась, приняв игру.
— Ага, а вашего дядюшку зовут Березовский. Вообще-то я вас знаю. Вы художник, я виделагвас р этюдником.
— Скажете тоже, художник… — кашлянул Егор в кулак. — А вы сами? Вы ведь наверняка в консерватории учитесь, не меньше.
— Уже не учусь, — возразила она. — Пришлось уйти после третьего курса.
