Я задумался.
— Мне кажется, Моцарт вам не повредит.
Годится, — написал мистер Питерсон.
Я поставил Концерт № 21 для фортепиано с оркестром до мажор. Мистер Питерсон слушал с закрытыми глазами. Я смотрел на стеклянные двери, за которыми по дорожке между тонким деревцем и садиком скакали туда и обратно два воробья, отбрасывая на землю темные, словно игрушечные, тени. Двойные стекла гасили уличный шум. Снаружи не доносилось ни звука. Комнату заполнили многослойные переливы Моцарта и мои медленные вдохи и выдохи.
Когда музыка закончилась, мистер Питерсон жестом попросил меня позвать Петру, которая ждала в кресле в дальнем углу комнаты.
Я готов умереть, — написал он. — Я хочу, чтобы вы приготовили мне яд.
Я помог ему перебраться на кожаный диван с видом на сад.
— Хотите, поставлю что-нибудь еще? — спросил я.
Пусть будет Моцарт. Он лучше всех.
Через несколько минут Петра принесла стаканчик с раствором пентобарбитала натрия. Бесцветная прозрачная жидкость по виду ничем не отличалась от воды. Петра поставила стаканчик на столик возле дивана и в соответствии с рекомендацией врача положила рядом соломинку.
— Через две-пять минут вы потеряете сознание. Затем наступит смерть. Вы это понимаете?
Мистер Питерсон кивнул.
— Пожалуйста, напишите.
Я понимаю, — написал мистер Питерсон. Перелистнул блокнот и набросал еще одну строчку, уже для меня: Доставай книжку.
— Хорошо, — сказал я.
Я принес с собой «Бойню номер пять». Мы договорились, что я начну читать после того, как он проглотит яд, но не стану останавливаться, даже когда он потеряет сознание. По-моему, он это придумал не столько для себя, сколько для меня. Он знал, что мне надо что-то делать, занять чем-то голову.
Спасибо, Алекс.
— Я вас люблю, — сказал я. — Я вас люблю, и мне будет вас не хватать.
Знаю. Я тебя тоже. У тебя все будет о'кей.
— Конечно.
Береги себя. Не гони, когда поедешь обратно.
— Я никогда не гоню, — заметил я.
Мистер Питерсон едва заметно кивнул. Даже легкий наклон головы дался ему с большим трудом.
Надеюсь, до встречи на том свете.
Это были его последние слова. Не самая веселая шутка, но я был рад, что он еще способен шутить.
— До встречи на том свете, — отозвался я.
Мистер Питерсон пил яд через соломинку, а я держал стаканчик и смотрел, как он пьет. Я убедился, что стаканчик опустел, и только тогда вернул его на столик. И начал читать.
«Послушайте:
Билли Пилигрим отключился от времени.
Билли лег спать пожилым вдовцом, а проснулся в день свадьбы…»[15]
Мистер Питерсон слушал. Звучал Моцарт. Я прочитал три страницы.
— «Самое важное, что я узнал на Тральфамадоре, — это то, что, когда человек умирает, нам это только кажется. Он все еще жив в прошлом, так что очень глупо плакать на его похоронах. Все моменты прошлого, настоящего и будущего всегда существовали и всегда будут существовать. Тральфамадорцы умеют видеть разные моменты совершенно так же, как мы можем видеть всю цепь Скалистых гор. Они видят, насколько все эти моменты постоянны, и могут рассматривать тот момент, который их сейчас интересует. Только у нас, на Земле, существует иллюзия, что моменты идут один за другим, как бусы на нитке, и что если мгновение прошло, оно прошло бесповоротно…»
Я сделал паузу, чтобы набрать в грудь воздуха. Двадцать первый концерт доиграл до второй части. Мистер Питерсон лежал с закрытыми глазами и дышал медленно, как в глубоком сне. Вскоре он умер.
На следующее утро мне выдали прах. Кремация не занимает много времени — примерно два часа от начала до конца, — а в случаях законной и официально задокументированной эвтаназии свидетельство о смерти и разрешение на кремацию выдают без проволочек. Судмедэксперт констатирует факт смерти и проверяет, в порядке ли бумаги. Бумаги мистера Питерсона были в полном порядке: заявление о намерении, паспорт для удостоверения личности, подписанные доверенности на Лайнуса, Петру и доктора Райнхардт. Установление факта и причины смерти заняло буквально несколько минут. Не будь я так измучен, мог бы забрать прах в тот же вечер.
Я вернулся в отель и проспал двенадцать часов. Когда я проснулся, за окном было темно. По моим прикидкам, было часа три ночи. Режим сна полетел ко всем чертям, но я пока не чувствовал приближения припадка. Я словно находился внутри какого-то пузыря: все казалось нормальным, но в то же время непостижимо странным. Я не мог отделить одно от другого.
Я не плакал, хотя Петра говорила, что хорошо бы мне поплакать. «Не надо держать это в себе, — сказала она. — Больше нет причин казаться сильным». Я ответил, что вовсе не стараюсь казаться сильным, и это была чистая правда. Просто слезы не шли.
Утром я отправился туда же, где был накануне, чтобы заняться медитацией. Вокруг ничего не изменилось: те же лебеди на озере, тот же запах сирени. Вот только с медитацией у меня ничего не вышло. В медитации главное — очистить мысли. Но у меня в голове и так было пусто. Очищать было нечего.
Через полчаса я вернулся в отель и собрал вещи. Это не заняло у меня много времени. Одежду и сумку мистера Питерсона забрал Красный Крест.
Незадолго до восьми утра я спустился, чтобы выписаться из отеля. За стойкой меня встретил тот самый портье, который три дня назад не пожелал говорить со мной по-немецки.
— А где же мистер Питерсон? — спросил он.
Странный вопрос; он не мог не знать, что мой номер снят на сутки дольше, чем номер мистера Питерсона.
— Herr Peterson bat gestern ausgecheckt,[16] — ответил я.
В крематорий я приехал в девять, прямо к открытию. Все было оплачено заранее, поэтому прах мне выдали сразу, предложив только подписать квитанцию. Через десять минут я уже снова сидел за рулем.
Я не планировал, где буду делать остановки. Когда устану или если ноги затекут… Скорее всего, сразу после границы. Я понимал, что у меня могут возникнуть проблемы, но самых серьезных трудностей ждал от приобретения билета на паром в Кале. На самом деле мне пришлось срочно сворачивать с автобана меньше чем через час. Это случилось в Бецбергском тоннеле: меня внезапно окатило запахом сирени. Я добрался до ближайшего съезда и припарковался в миле от трассы, на окраине тихой и как будто заброшенной деревеньки. Вышел на воздух, уперся руками в капот и стал считать вдохи и выдохи, но примерно к пятому или шестому циклу меня затрясло. Остановить дрожь я не смог. Потом я заплакал. Не знаю, как долго я плакал — может, минуту, может, десять. Я опустился на обочину, прислонился спиной к машине и плакал, пока не кончились слезы, дрожь не унялась, а в голове не прояснилось. Тогда я вернулся за руль, поставил урну с прахом мистера Питерсона на соседнее сиденье и поехал на север, навстречу судьбе.
