Тащиться в усадьбу с пятифунтовой трубой было глупо. Следовало ее где-нибудь припрятать, чтобы забрать на обратном пути. Иоци решил спрятать трубу в кукурузе. Кукуруза господская, давно убрана, никто в нее не полезет. Надо только место приметить, и вся недолга.
Отыскивая участок погуще, Иоци прошел еще немного и вдруг озадаченно уставился на землю. На земле виднелись следы многих ног. Они пересекали тропу и уводили в кукурузу. Иоци даже не успел разобрать, свежие ли это следы и какой обуткой оставлены, как — новая неожиданность! — ему почудились в кукурузе голоса…
— Э-гей! Кто тут? — крикнул Иоци, на всякий случай переложив трубу в правую руку. — Э-гей!
Кукуруза не отзывалась.
«Померещилось, что ли? — подумал Иоци. — Да кой черт померещилось! Вот они, следы-то!»
Он переступил с ноги на ногу.
— Эй! Кто там?
В ответ ни звука.
Иоци шагнул в кукурузу. Шаг, другой, третий, четвертый… Никого. Еще несколько шагов. Иоци уже совсем было решил вернуться на тропу. Ну их к бесу, этих, кто ходил! Ходили и ходили. Не его дело. И кукуруза, главное, не его… В этот миг среди стеблей он заметил чью-то спину.
— Геть, геть! — закричал Иоци.
Просто так закричал, чтобы припугнуть. А тут на него на самого прикрикнули, да резко. Иоци оглянулся. Он выронил трубу и охнул, поднял руки. Прямо на него смотрел черный ствол автомата. Автомат держала баба. Какие-то бабы появились и справа и слева. Господи боже мой!
— Эй! Брось! — сдавленным голосом крикнул Иоци. — Слышь? Брось! Не дури!
Лоб его под высокой шапкой сразу вспотел. Ему показалось, что он внезапно очутился среди выходцев с того света: тощие, бледные, в каких-то отрепьях… И почему-то одни бабы? И чего им надо? Откуда свалились?
Баба, державшая автомат, приближалась. Совсем молодая баба-то! Только худа, как цыганская кобыла, стрижена да в рванье вся, а так, на лицо, куда там!
— Ну, что? Ну, чего? — сказал Иоци. — Ишь, пугают…
Сдвинуться с места он все-таки не решался. Сдвинешься, а эта стриженая как полоснет!..
Женщины в отрепьях окружили Иоци. Их было никак не меньше двадцати. Такие и без автомата вцепятся — беда!
— Гуляете? — спросил Иоци. — А я думаю, кто бы это? Дай, думаю, гляну… А это, значит, вы гуляете…
Баба с автоматом встала перед Иоци.
— Дейч? Мадьяр? — спросила она.
— Мадьяр, мадьяр! — воскликнул Иоци. — Какой к черту дейч? Мадьяр!
И тут Иоци осенило. Господи! Что же это он, старый дурак, перепугался? Ведь это не иначе как беглые. Работали у немцев и сбежали! Ясное дело! Народ толкует, что от немцев многие бегут. Наверное, и эти… Может, на родину пробираются… А он испугался!
— Тьфу ты! — сказал Иоци. — Вот ведь, ей-богу… Ну, беда!
И потянулся за тряпкой высморкаться.
— Ты откуда? Кто ты? — по-немецки спросила молодайка с автоматом. — Крестьянин?
— Крестьянин, крестьянин, — по-немецки же ответил, кивая, Иоци. — Вон наша деревня… Недалечко здесь…
— Немцы в ней есть?
— Нет, зачем? Немцы в городе…
— А бывают в деревне?
— Бывать бывают. Как не бывать? Напиться заходят, для машин воду берут.
— А можно у вас еды достать? — продолжали выспрашивать Иоци. — Можно хлеба у вас попросить?
— Попросить-то можно… — неуверенно сказал Иоци. — Люди ничего… Но вы ж беглые, э?
Молодайка смотрела Иоци в глаза.
— Да. Мы бежали от фашистов, — сказала она. — Сам видишь. Одни женщины. И у нас ничего нет. Ни воды, ни хлеба, ни одежды… У вас можно достать хлеба? Хоть немного хлеба?
Иоци и так плоховато знал немецкий, а тут еще волнение мешало. Но все же он понял.
— Немного-то можно, — сказал Иоци. — Отчего нельзя? Только ведь…
Он замялся. По деревне не раз объявляли, что, кто не донесет на дезертиров, на беглых из лагерей или на русских-парашютистов, того возьмут в тюрьму, будут судить военным судом. Выходит, самим бабам показываться в деревне днем никак нельзя. Людей подведут. А принести им хлеба ночью — тоже рискованно.
— Боишься? — спросила стриженая. Она разглядывала Иоци в упор, прямо сверлила глазами.
— Кабы я один на свете жил — ладно, — сказал Иоци. — А у меня старуха. И сын Вот ведь как!.. Откуда хоть вы взялись?
— Бежали из лагеря… Значит, не поможешь?
Иоци топтался на месте. Глаз он не поднимал, не хотел встречаться взглядом с этой, с автоматом.
— Ты погоди! — забормотал он. — Дай подумать! Подумать, говорю, дай!
А что было думать? За сорок пять лет, прожитых Иоци Забо, не так часто случалось, чтобы люди нуждались в нем и просили у него помощи. Собственная старуха не в счет — с ней судьба одна, значит, и беды пополам. Но вот чтобы чужие доверились, чтобы выпало тебе, горемыке, людей спасти — такого не бывало. И так сходилось, что решалось сейчас — человек ты или не человек, помнишь бога или забыл о нем, есть у тебя совесть или впрямь ты оставил ее в корчме у Габора, как говорит управляющий поместьем. Так сходилось, что должен ты помочь этим замученным, тощим, полуживым бабам, нельзя тебе отмахнуться от них!
Мало ли что немцы грозят! Ведь это бабы, а не солдаты! Какой от них кому вред? А не подать кусок хлеба голодному…
Иоци еще раз оглядел окруживших его женщин, цокнул, сочувственно покачал головой:
— Беда!.. Хлеба-то я вам принесу, ладно. Только до вечера потерпите. Потерпите?
Молодайка торопливо растолковывала его слова другим беглым, и, когда растолковала, Иоци увидел бледные улыбки и глаза, полные слез. Ему кивали, его трогали за плечи, словно пытались робко погладить.
— Да ладно, — торопливо сказал Иоци. — Ладно. А до вечера-то как перебьетесь?
— Ничего, — сказала баба с автоматом. — Подождем.
— Нет, — возразил Иоци. — Зачем ждать? Тут поблизости неубранная кукуруза есть. Я вас туда проведу. Погрызете малость… Только эту штуку оставь! — Он показал на автомат и повторил: — Спрячь!
Но говорившая с ним женщина прижала автомат к груди, в глазах ее Иоци прочитал недоверие и махнул рукой. Господь с ней! Не хочет бросать — пусть таскает. Хотя, конечно, лучше бы бросила. Оружие — это такая штука, что непременно когда-нибудь выстрелит. А беглым лучше не стрелять. Им бы лучше затаиться. Какие уж из них вояки! Если их без оружия поймают — одно, а с оружием — другое. Тут их не пощадят. Но если молодайка не хочет бросать автомат, ее дело…
Иоци переступил с ноги на ногу.
— Вы только гуськом идите… Чтоб не топтать сильно-то… Тут недалеко. Живо дойдем.
И хотя страшновато было Иоци, что ввязался он в такую историю, он считал, что поступает правильно, как бог велел: нельзя же отказать страждущему. Никак нельзя.
