— Придумал! — воскликнул Рамон. — Бойкот!
Никто ничего не понял.
— Если мы не будем покупать у Онофрио, то кто тогда будет? — спросил Рамон. — Он потеряет дело. Если ему этим пригрозить, он не станет вовлекать власти и согласится, что Эстебан действовал в порядке самозащиты.
— Но Раймундо у него единственный сын, — сказал Амадор. — Может быть, в этом случае горе перевесит его алчность.
Снова все замолчали. Эстебана перестало волновать, к чему они придут. Он начал понимать, что без Миранды в его будущем не будет ничего интересного. Взглянув на небо, он заметил, что звезды и костер мерцают в одном и том же ритме, и ему представилось, что вокруг каждой звезды сидят кругом маленькие меднокожие люди и решают его судьбу.
— Придумал! — сказал Карлито. — Я знаю, что надо делать. Мы всей ротой придем в Баррио-Каролина и убьем ягуара. Алчный Онофрио не устоит против такого искушения.
— Этого нельзя делать, — сказал Эстебан.
— Но почему? — спросил Амадор. — Может быть, мы его и не убьем, конечно, но, когда нас будет так много, мы уж по крайней мере прогоним его отсюда.
Прежде чем Эстебан успел ответить, раздалось рычание ягуара. Зверь подкрадывался к костру, словно подвижное черное пламя по сверкающему песку. Уши его прижимались назад к голове, а в глазах горели серебряные капли лунного света. Амадор схватил винтовку, вскочил на одно колено и выстрелил: пуля взметнула песок в дюжине футов слева от ягуара.
— Стой! — закричал Эстебан и сшиб его на землю.
Но остальные тоже начали стрелять, и в конце концов кто-то попал в ягуара. Зверь подпрыгнул высоко вверх, как в ту первую ночь, когда он играл, но на этот раз упал он без всякой грациозности, рыча и пытаясь укусить себя за лопатку. Потом встал на ноги и двинулся к джунглям, припадая на правую переднюю лапу. Окрыленные успехом, солдаты пробежали несколько шагов за ним и снова начали стрелять. Карлито припал на одно колено, тщательно целясь.
— Нет! — крикнул Эстебан и швырнул в Карлито мачете в отчаянной попытке помешать ему. Он уже понял, какую ловушку приготовила для него Миранда и какие последствия его ожидают.
Лезвие полоснуло Карлито по ноге, сбив его на землю. Он закричал. Амадор, увидев, что случилось, выстрелил не целясь в Эстебана и крикнул остальным. Эстебан бросился к джунглям, стремясь добраться до тропы ягуара. Сзади грохотали выстрелы, пули свистели прямо над головой. Каждый раз, когда он спотыкался на мягком песке, залитые лунным светом фасады домов, казалось, шарахаются в сторону, стремясь преградить ему дорогу. И уже у самой стены джунглей в него все-таки попали.
Пуля толкнула его вперед, придав скорости, но он все же не упал. Шатаясь, он бежал по тропе, с шумом вдыхая и выдыхая воздух, болтая руками из стороны в сторону. Пальмовые ветви хлестали его по лицу, лианы путались под ногами. Боли Эстебан не чувствовал, только странную усталость, пульсирующую где-то в пояснице. Ему представлялось, как открываются и закрываются, словно рот актинии, края раны. Солдаты выкрикивали его имя. Эстебан понимал, что они, конечно, пойдут за ним, но осторожно, опасаясь ягуара, и он решил, что сумеет пересечь реку, прежде чем они его нагонят. Однако у самой реки он увидел ожидающего его ягуара.
Зверь сидел на кочковатом пригорке, вытянув шею к воде, а внизу в дюжине футов от берега плавало отражение полной луны — огромный серебряный круг чистого света. На плече ягуара алела кровь, выглядевшая как приколотая свежая роза, и от этого он еще больше походил на воплощение божества. Ягуар спокойно поглядел на Эстебана, низко зарычал и нырнул в реку, расколов отражение луны и скрывшись под водой. Через какое-то время вода успокоилась, и на ней снова появилась луна. А там, на фоне отражения, Эстебан увидел фигурку плывущей женщины, и с каждым взмахом руки она становилась все меньше и меньше, пока не превратилась в крохотный силуэт, будто вырезанный на серебряной тарелке. Он увидел, как вместе с Мирандой уходит от него таинство и красота, и понял, что был слеп, что не разглядел правду, скрытую в правде смерти, которая в свою очередь скрывалась в ее правде о другом мире. Теперь ему все стало ясно. Правда пела ему его болью, каждый удар сердца — один слог. Правду описывали умирающие круги на воде и качающиеся листья пальмы. Правдой дышал ветер. Правда жила везде, и он всегда ее знал: если ты отвергаешь таинство — даже в обличье смерти, — ты отвергаешь жизнь и будешь брести сквозь дни своего существования, словно призрак, которому не суждено узнать секреты беспредельности чувств. Глубокую печаль и вершины радости…
Эстебан вдохнул густого воздуха джунглей, и вместе с ним в его легкие попал воздух мира, который он уже не считал своим, мира, где осталась девушка Инкарнасьон, друзья, дети, деревенские ночи… вся его потерянная свежесть. В груди Эстебана что-то сжалось, как бывает, когда хочется плакать, но ощущение быстро прошло, и он понял, что свежесть прошлого растворилась в запахе манго, что между ним и слезами лежат девять дней — магическое число дней; ровно столько требуется, чтобы нашла покой душа. Освободившись от старых воспоминаний, он почувствовал, как в нем происходит какое-то очищение, отбор, и вспомнил, что нечто подобное он чувствовал в тот день, когда выбежал из ворот храма Санта Мария дель Онда, оставив позади мрачную геометрию, затянутый паутиной катехизис и поколения ласточек, никогда не улетавших за стены собора; когда скинул свою одежду послушника и бросился бегом через площадь к горе и к Инкарнасьон. Она манила его тогда, как когда-то мать заманила его в церковь, как манила сейчас Миранда, и Эстебан рассмеялся, осознав, как легко эти три женщины управляли течением его жизни, как похож он был в этом на других мужчин.
Странное расцветающее ощущение, что боль в спине проходит, будто посылало во все его члены маленькие тонкие щупальца. Крики солдат становились все громче. Миранда превратилась в крошечную черточку на фоне серебряной бесконечности. Еще мгновение Эстебан не мог решиться, ощутив возвращение страха, но потом в его памяти возникло лицо Миранды, и все эмоции, которые он подавлял девять дней, вырвались, сметая страх, наружу. Серебристые, безупречной чистоты эмоции, кружащие голову и вздымающие в небо. Словно слились воедино и закипели у него в душе гром и огонь. Необходимость выразить это чувство, перелить в форму, достойную его мощи и чистоты, буквально ошеломила Эстебана. Но он не был ни певцом, ни поэтом. У него остался лишь один способ выразить себя. Надеясь, что он еще не опоздал, что дверь в мир Миранды еще не закрылась навсегда, Эстебан нырнул в реку, разбив отражение полной луны, и с закрытыми еще после удара о воду глазами поплыл из последних своих сил за ней.