Схватив ватное одеяло и растормошив братишку, Валька побежал в убежище.
При свете свечи оно напоминало фронтовой блиндаж. Он их видел в кино. Там так же снаружи погромыхивало, так же сыпался с наката песок. Ему порой даже казалось, что рядом, за сараюшками, и проходит фронт.
Шурик, который на этот раз, видимо, так и не успел толком проснуться, похлопал–похлопал глазами и уснул. Валька укрыл его ноги одеялом и стал смотреть на вздрагивающий огонек свечи.
…Почему–то вспомнилось: недавно они с Лелей сидели на бревнах и слушали, как Юркин сосед Пашка играл на гитаре. Потом пели. Пашка сбегал домой и принес платье сестры. Переодевшись, он стал изображать из себя генеральшу Татьяну Ларину, а Тихонов, встав перед ним на колени, страстно признавался в любви, дурашливо охая и хватаясь за сердце. Все визжали от смеха и катались по траве. Затем пошли на окраину. Там жили бородачи–староверы. Потихоньку подкравшись к темной избе, Мишка выводил на стекле белой краской рожу черта и, страшно завывая, царапался в окно. Когда к окну подходили и отдергивали занавеску, изнутри доносился испуганный крик и шум. Ребята драпали без оглядки. Леля мчалась впереди всех. Валька никак не мог догнать ее. В темноте мелькало ее белесое платье, и не было видно ни головы, ни рук, ни ног. Казалось, платье само по себе летит по ветру…
— Спишь?
…Валька вздрогнул и поднял голову: сверху на него смотрело бледное Мишкино лицо, очень похожее на те меловые рожи, которые они выводили на окнах старообрядцев. Гапон подобрал полы пальто и спустился в землянку.
— И чего вы тут?.. Смех! Сейчас «мессер» сбили! Он так и так! — Гапон начал прыгать и вертеть задом, показывая, как пытался вывернуться из перекрестных лучей прожекторов «мессер». — А его тра–та–та! И фью–у! Айда?
Валька показал Гапону на спящего брата и пожал плечами. Гапон понимающе кивнул. Подозрительно оглядев темноту, он подвинулся к Вальке и начал шептать в самое ухо:
— Клянись, что никому? Тогда слушай. Я раскусил этого гада. Помнишь, я тебе про Леху–точилыцика говорил? Так это он фрицам сигналы дает, куда лететь и где фугасить! Я сам видел! — Мишка перевел дух.
— Где?!
Гапон торжествовал. Он подмигнул и теперь почти влез в Валькино ухо:
— Уборную на задах знаешь? Так вот… Только все началось, я туда — посмотреть. Оттуда «мессеры» хорошо видно. Иду я, а из этой самой «скворечни» луч света полысь! Я ничком в грядки. Смотрю: еще раз! Хотел поближе подползти и тут бац башкой об слегу. Этот «шорох», наверное, его и спугнул. Открылась дверь, и идет оттуда. У меня глаза, знаешь, как у кошки. Я в темноте, если хочешь, читать могу. Смотрю — Леха! Идет с точилой и вроде б, как пьяный, шатается! Чуешь?
— А может, он это так?.. — неуверенно сказал Валька. Ему не очень–то верилось, как и в тот раз. — Может, пьяный?
— Я тебе говорю! Что я, слепой? Да и с какой стати ему ночью туда тащиться, да еще с точилой! Видел, где маскируется! Слушай, у тебя граната есть?
— Есть, а что?
— Что! Ликвидировать надо немедленно этот объект, вот что! Может, там рация у него. Кто там копаться будет? А он ти–ти — и фашистам! Ну, давай, давай быстрей! Ну!
Мишкина нахальная убежденность подействовала, Валентин полез под лежак. Порывшись в тайнике, достал гранату, закрыв все остальное от зорких глаз приятеля.
Мишка выхватил у него гранату.
— Ты знаешь как? — в запоздалом испуге крикнул Валька.
— Бре–ке–ке–ке! — презрительно заквакал Гапон и, высоко подняв гранату, бросился прочь, будто на штурм.
Валька выскочил из убежища, Гапона и след простыл.
Затем из темноты донеслось истошное: «По–лу–у–ндра!» — и…
Успокоившиеся было после бомбежки граждане тянулись по домам, когда раздался еще один взрыв — одинокий сортир на задах разлетелся вдребезги. Зазвенели стекла, вновь все попрятались.
Из пожухлой картофельной ботвы высунулась голова Гапона. Отплевываясь землей, он ликующе крикнул:
— Пусть теперь носом немцам передачи выстукивает!
Неподалеку, тоже из ботвы, поднялся очумелый Леха–точильщик.
— Надо же, как повезло, — заикаясь, сказал он, разглядывая дымящуюся воронку. — А если б я там был?! Прямое попадание, не меньше полтонны фугасик. — И, взвалив точило за спину, заковылял домой, светя себе фонариком.
— Эй, выключи! — заорал кто–то из темноты.
— Возможно, я ошибся, — не моргнув глазом, сказал Гапон, глядя на ошеломленного Вальку. — Бывает.
Валька в первый раз поругался с матерью. Он хотел бросить школу, устроиться на работу или поехать за хлебом.
Тихонов со своим дружком Пашкой уже несколько раз ездили по деревням и выменивали на довоенное барахло хлеб. Привозили они сало, а иногда гречку, пшено и топленое деревенское масло. Валька–то видел, что мать приносит с работы бутерброды и притворяется, будто наелась уже ими до отвала и больше не хочет. Шурику чт, он еще ничего не понимает.
— Поеду, и все, — твердил Валентин.
— Не поедешь! — закричала мать. — Пока я жива, не поедешь и будешь учиться! Спать ложись!
Он молча разделся и лег. Мать тоже больше не говорила ничего. Долго она сидела перед коптилкой, потом разогрела утюг и, завернув его в полотенце, положила к Шуркиным ногам под одеяло.
Так она всегда делала. Осень была холодная, громыхала крышами и дула во все щели.
Валька притворился, что спит. Мать взяла коптилку и пошла за перегородку.
Уже засыпая, он слышал, как мать переговаривалась с дедом:
— Папа, вы не спите?
— Нет, Олюшка.
— Говорят, завод ваш собираются эвакуировать. Ребята со школой поедут. А вы с заводом можете.
— Никуда отсюда не поеду.
— Папа…
— Я сказал! Много я не проживу, мне бояться нечего. От Василия есть что?
Валька слышал, как мать всхлипнула.
— Ольга, перестань, — строго сказал дед.
— Ох, боюсь я за Валентина, папа. Свернется вдруг с пути! Что вокруг творится!
Дед помолчал.
— Может, мне в колхоз счетоводом устроиться? — спросила мать. — Предлагают… Трудодни все–таки, и овощами обещают помочь.
Было слышно, как скрипнула кровать. Видно, дед встал.
— Какой же колхоз? Немец вот он. — Дед помолчал. — Костюм мой продай, какие уж теперь праздники! А доживем — новый купим.
Дед опять лег на кровать и тихо сказал, словно спрашивая кого–то:
— Чем же все это кончится?
Больше они ни о чем не говорили.
Валька и Леля шли по улице. Небо было часто усыпано звездами — целые дороги и тропинки из звезд. Дома провожали их темными глазницами окон, и только месяц нахально нарушал светомаскировку, заливая все вокруг желтой унылостью.
