— Пугает немножко. Хотя, что ж, я привык рисковать.
— Безусловно, если вы займетесь политикой, все пойдет легче. Это вообще самый легкий заработок! Тут даже и таланта не надо. Только знай одно — поливай…
— К черту политику! — сказал я. — Она создает массовые психозы, она порождает слепой фанатизм. И еще больше увеличивает количество общего зла на земле.
— А как же вы, собственно, думаете писать?
— В принципе, так же, как и вы… Вы говорите, что стремитесь к объективности. Вот и я к ней стремлюсь. Только к ней! Никакой пропагандой, во всяком случае, заниматься я не намерен!
— Но тогда вы можете оказаться в моем теперешнем положении…
— Там, на Западе?
— Да, да.
— Черт возьми, почему? Я же не собираюсь выступать против капитализма.
— Но и против коммунизма вы тоже ведь не собираетесь выступать, я правильно вас понимаю? Значит, вы займете некую среднюю позицию… А середины сейчас никто не хочет! Мы живем в век крайностей… И они обостряются, они все растут.
Роман Сергеевич сказал это, и мне тотчас же вспомнился недавний разговор, происшедший в Красноярске… И я, помолчав, спросил удрученно:
— Так вы уверены, что мне на Западе надо будет лавировать, приспосабливаться?
— Еще как! Не забывайте, вы же русский. А русская литература — за исключением старой классики — идет там только в политической рубрике. Такова мода. И вам, так или иначе, придется выбирать, к какому клану примкнуть.
— Ну, а если я не примкну ни к какому?
— Произойдет самое худшее — на вас ополчатся все. Решительно все! И вы очутитесь как бы в пустыне…
— У вас, очевидно, неважные воспоминания остались от прошлого? — спросил я тихонько.
— Да, в основном, неважные, — усмехнулся он. — Я говорю на основании личного опыта, причем опыта сугубо эмигрантского… А он, как правило, грустный. Но, впрочем, кто знает? Может, у вас все получится иначе? Может, вам больше повезет? В конце концов на Западе есть свои положительные стороны. И прятаться вот так, как мы сейчас, там уже не придется…
* * *
Роковой приказ, которого со страхом ждала вся Сибирь, так, в общем-то, и не был отдан! „Охота за ведьмами", по счастью, не началась… Поднявшаяся было паника схлынула, улеглась. И когда я в 1958 году приехал в Москву, там было уже все тихо, спокойно. И помаленьку история эта начала забываться.
Но искушать судьбу я больше уже не стал. И в Москве осел теперь крепко. И потянулись годы столичной моей жизни. Я служил в различных редакциях, успешно печатался, каждые два года выпуская по новой книжке. Вступил в Союз писателей. И был затем занесен в литературную энциклопедию. И все вроде бы складывалось благополучно. Однако о том, что произошло со мной в Сибири после Всесоюзного совещания, я уже никогда не мог позабыть! Очевидно, это была последняя капля, переполнившая чашу.
Судя по всему, мое имя в черном списке осталось на старом месте — на третьем листе… И в Москве мне не мешали. Но сознание того, что я все же нахожусь там постоянно, бессменно, — отравляло меня, лишало покоя.
Зловещие фигуры Хижняка и Никишина продолжали маячить где-то на моем горизонте… И, по меткому выражению одного из них, я, как и прежде, „шел по острию ножа".
Но вот однажды, в 1968 году, наступил момент, когда я поднялся на борт самолета, вылетающего в Париж…
Как это ни удивительно, все, о чем я думал раньше, сбылось! Я постепенно наладил контакт с заграничной роднёю. И мне прислали приглашение. И я получил разрешение на выезд… Это было похоже на чудо; старый таежный бродяга, я вырвался в Европу, в неведомую жизнь!
А так как чудеса не повторяются, я твердо решил: уеду туда навсегда.
Усевшись в салоне у окна, я думал о новой моей жизни… Самолет, покачиваясь, набирал высоту. И внезапно я услышал тихий, из глубины шедший голос. Он обычно возникал в минуты опасности… И вот теперь:
„Эй, — сказал голос, — а ты уверен, что эта новая эмигрантская жизнь для тебя? Знаешь ли ты, куда летишь? И понимаешь ли ты, что бросаешь? Ведь здесь остается твоя родина, твои друзья… А там? Вспомни-ка, о чем говорил Роман Сергеевич!.. Может быть, то, что происходит, вовсе не чудо, а наоборот, беда? Может, ты совершаешь сейчас самую ужасную, непоправимую свою ошибку?"
„Вряд ли, — ответил я сам себе, — вряд ли… Ну, а если даже и так, поворачивать уже поздно. Самолет набирает высоту… И, в конце концов, я всю жизнь рисковал, привык к риску. Попробую еще раз!"
Я глянул в окошко. И увидел там беспредельную, бездонную, густую синеву. Казалось, самолет уже мчится где-то в космосе… И на мгновение я ощутил себя космонавтом, улетающем не в чужую страну, а на другую планету.
Не следует смешивать маленький Алтайский район, находящийся в Хакассии, со знаменитым горным Алтаем. Слово „Алтай" на тюркских языках означает „золото". И таких названий встречается немало в Центральной и Северо-Восточной Азии. (Здесь и далее прим. автора. — Ред.)
Это из старинного сибирского каторжного фольклора. „Страна Лимония" — рай. Блаженное место, где не надо работать.
Цена указана старая, существовавшая до хрущевской денежной реформы, которая произошла через несколько лет после описываемых тут событий.
„Пятистенка" — сибирская удлиненная, как бы сдвоенная изба. Пятая стена здесь — внутренняя, разделяющая постройку на два больших помещения.
Жиган — грабитель, бандит.
Барыга — перекупщик краденого.
Сазан — тот, кого обворовывают или грабят. Это жертва блатных, их добыча. Богатая добыча — „жирный сазан".
Марафет — наркотик, в данном случае, кокаин.
Звонок — законная, точная дата освобождения.
Рыжье — по-блатному — золото. От слова — „рыжее". Здесь, так сказать, цветовая метафора. Подобный принцип весьма типичен для русского жаргона. Например, серебро — это иней, куржавец, снежок, а алмазы — слезы.
Кусок — тысяча.
Завалиться — попасть в руки милиции.
Чалиться — сидеть, отбывать срок.
Порчак — презрительное определение фрайера, от корня — порченный, гнилой.
