– Он ослеп, – определила женщина. – Он ничего не видит.
– Дай ему напиться, – приказал тот же низкий и все-таки женский голос.
Я слышал, как зачерпнули воды из какого-то большого сосуда или источника, но принесли не сразу, а ждали, когда вода стечет с наружных стенок. Пытка была невыносимой, в ушах теперь стоял звук одиночных, реальных капель, и я по привычке считал их, сглатывая сухим горлом.
Наконец, упала последняя, все стихло, и женщина вложила мне в руки ковш.
Это была совсем другая вода, не та, которой давали умыться. Я не чувствовал ее вкуса, поскольку чудилось, не пью, а дышу ею, как воздухом, и влага не доходит до желудка – впитывается прямо во рту, в гортани, уходит, будто в песок и мгновенно усваивается в кровь.
Если на свете существовала живая вода, то это была она. Ковша литра под два не хватило.
– Еще! – попросил я.
– Довольно! – прозвучал голос. – Теперь ты видишь?
– Нет, он не видит, – вместо меня сказала женщина. – Его нужно вывести к солнцу.
Она говорила резко, отрывисто, будто команды подавала.
– Выведи его. Но пусть вернет то, что взял.
– Он ничего не взял.
– Вижу золото на его ногах.
– Оно пристало, как пристает грязь. – Рука легла на мое плечо. – Сними обувь.
Я сел там, где стоял, расшнуровал ботинки и когда стал стаскивать первый, что-то посыпались на пол. Мало того, мелкий, тяжелый щебень оказался между шнурком и «языком», набился в протекторы подошв – видимо, начерпал, когда карабкался по сыпучей, вязкой осыпи. Я выколотил, выцарапал его и начал обуваться.
– Пусть снимет одежду. – Опять послышался тот же низкий голос, видимо, принадлежащий глубокой старухе. – Переодень его в чистое.
– Раздевайся! – приказала молодая тоном надзирателя.
В тот момент мне было все равно, что со мной делают, я думал только о воде, и потому без всякого стыда снял все, вплоть до носков.
Женщина подала мне самое обыкновенное солдатское белье, я обрядился в кальсоны и рубаху, потянулся за своей одеждой, но ее не оказалось.
– Надень это, – сказала она и сунула в руки грубые парусиновые штаны и куртку – робу, в которой обычно работают сварщики. Потом принесла кирзовые сапоги с портянками.
– Ну что, досыта ли наелся соли? – насмешливо спросила из мрака старуха.
– Наелся, – признался я.
– Больше не хочешь?
– Хочу воды.
– Сначала они жаждут соли, потом воды, – проворчала она. – Добро, дай еще глоток.
Молодая женщина зачерпнула и подала ковш, раза в четыре меньше, чем первый и то не полный. Я тянул воду маленькими глоточками, чувствовал, что это жидкость, что от нее по рту и гортани привычно разливается прохладная, влажная свежесть, и все-таки не был убежден, что пил обыкновенную воду.
– Теперь ступай, странник. Тебя выведут к солнцу. И повинуйся року!
Я не знал, что сказать, простые слова благодарности звучали бы нелепо, потому ушел молча, ведомый за руку, как водят слепых. Какое-то время мы двигались в темном пространстве, я шагал за своим поводырем чуть сбоку и машинально выставлял руку вперед, но скоро оказались на свету – в глазах опять замельтешили черно-белые зигзаги. Изредка она бросала:
– Пригни голову… Ступай осторожно… Не отставай… Здесь ступени…
Примерно через час (впрочем, понятие о времени у меня было размыто), я услышал шум воды, потом ощутил воздух, насыщенный водяной пылью. Где-то впереди бежала подземная речка и от одной мысли, что наконец-то смогу напиться досыта, ощутил восторженное, мальчишеское нетерпение.
– Здесь нельзя пить, – предупредила она. – Это рапа.
Дальше мы все время шли на подъем, который иногда становился крутым или вовсе превращался в лестницу. Кажется, на этом подъеме я начал постепенно оживать: сперва стал различать запахи, вернее, только один, не характерный для пещер, смолистый запах вереска, который знал с детства, потому что почти каждую субботу, зимой и летом, мы ходили с матушкой ломать его на веник.
– Вереском пахнет, – непроизвольно сказал я, но никто не ответил.
Потом я принюхался и точно угадал происхождение аромата, когда на повороте случайно коснулся лицом ее головы – запах исходил от волос!
Через некоторое время появилось осязание и я ощутил касание какой-то легкой, шелковистой ткани к своей руке и почувствовал жесткие пальцы поводыря на своем запястье. Передвигаться в полной темноте я привык давно и в общем-то не нуждался в нем, но женщина не отпускала руки. После того, как несколько раз, споткнувшись, толкнул ее и наступил на пятку, не выдержал и попросил отпустить.
– Хорошо, – согласилась она. – Иди сам.
И только высвободил руку, как тут же потерял ориентацию и едва устоял на ногах.
– Но я же ходил! Я шел вслепую!…
– Шел, пока был зрячим. – Ее жесткие пальцы вновь оказались на запястье и опять пахнуло вереском.
– Что у меня с глазами?
– Пещерная слепота.
Ее тон отбивал всякое желание спрашивать. Я долго и равнодушно плелся за ней по каким-то переходам и лестницам, будто в огромном доме с этажа на этаж, пока вместе с чувствами не начала восстанавливаться память. И произошло это от того, что новые, необношенные сапоги начали натирать мозоли выше пяток, ощутимые уже при каждом шаге. Пожалел свои привычные ботинки, потом вспомнил волчий жилет Олешки и оружие, оставшееся вместе с одеждой.
Плохо помню, что я говорил и какими словами, скорее всего, просил вернуться, чтоб взять кольт и безрукавку. Возможно, сказал резко или даже пытался вырваться и пойти назад, и, видимо, разъярил своего поводыря.
– Молчи, изгой! – гневно говорила она. – У тебя жидкие мозги! Ты хоть понимаешь, что был в Мире Мертвых? Откуда ничего нельзя выносить?
Я уже ненавидел ее, и это чувство было неотступным весь путь, который как-то отметился в сознании.
Кажется, мы поднялись в какой-то путанный лабиринт, поскольку очень долго петляли и я часто спотыкался. Потом был длинный и узкий штрек с деревянной крепью – под руку попадали вертикально стоящие бревна и, наконец, я снова ощутил в воздухе влагу.
– Здесь озеро, – вроде бы сказал поводырь, но голос показался другим – бархатным и приятным. – Тебе нужно искупаться.
Расстегивать тугие пуговицы не хватило терпения, выворачивая наизнанку, я с треском содрал с себя одежду и ринулся в воду.
Показалось, что тело зашипело, будто раскаленный, пересушенный кирпич.
Остальное было как во сне, когда мучает жажда.
Вроде бы сначала пил, упав вниз лицом, пока не начал захлебываться, потом забрел по горло и стал тянуть губами, как чай из блюдца. Желудок быстро наполнился, потяжелел – жажда не проходила!
Тогда я выбрался, где помельче, сел на дно и стал хлебать воду пригоршнями. И чудилось, мышцы размокли, теряли упругость, позвоночник слаб и переставал держать, а потом отказали руки. Я и раньше уставал, но не до такой степени, и хватало нескольких минут, чтоб отдохнуть; тут же сидел бесформенным комом, и оттого, что пил, еще больше расплывался и раскисал с ощущением, что не засыпаю, а растворяюсь, будто соль…
