Взвод однажды торопился
Уложиться в малый срок;
Заправлялся» брился, мылся —
Первым был политурок.
Тёркин тоже брился спешно,
Исцарапался до глаз,
И советские, конечно,
Бритвы он ругнул не раз.
— Чтоб им, бритвам, пусто было!
Брить бы ими старшину!
Весь в крови, а сбрил лишь мыло,
Да щеку с трудом одну.
Так ругался он, к небритой
Руку приложив щеке, —
Слышит:
— Тёркин, к замполиту
На одной давай ноге!
Вытер щёку — что такое?
Старшина стоит:
— Ну, что ж,
С недобритой бородою
К замполиту не пойдешь…
— Кончу вот, тогда хоть к чорту.
— Тёркин, сроку пять минут!
— Ничего, такую морду
Дальше кухни не пошлют…
Говорит, чудит, а всё же
Сам, волнуясь и сопя,
Смотрит в зеркальце на кожу,
Выражаясь про себя.
Подзаправился на славу
И гадает наперед,
На какую там расправу
Замполит его зовет.
Оказалось — очень просто:
Срочный выполнить наряд —
Над казармой на помосте
Вывесить портретов ряд.
Тёркин взял подмышку десять
Приготовленных вождей,
Повернулся:
— Есть повесить!
И пошел к братве своей.
Выбрав трех ребят повыше,
Всё, что надо, прихватив,
Тёркин вскоре был на крыше,
Всем на свете угодив:
Замполиту — что высоко
Будут те вожди видны,
Парням — от политурока
Были освобождены.
И когда вождей подвесил,
Пригвоздил и закрепил,
Тёркин с крыши ноги свесил,
Сплюнул вниз и закурил.
И ребята сели следом.
— Вот что, хлопцы, верь не верь,
Должен я политбеседу
Вам продолжить здесь теперь.
И еще раз сплюнув скромно,
К удивлению солдат,
Стал рассказывать подробно
Про вождей, висящих в ряд.
— Маркс и Энгельс начинали,
Ленин наш продолжил их,
Сталин больше…, а вон дале
Маленков совсем постиг.
Поясню: жил Маркс и Энгельс,
Каждый думал и писал,
Про товар тот Маркс и деньги
Сочинил свой «Капитал».
Каждый был из них собратом
Волосатым, бородатым,
Знать, всегда ученый брат
От ученья волосат.
Но потом у нас марксизмом
Ленин занялся, и вот:
Всяк эпоху ленинизма
По портретам узнает.
Ленин, Троцкий да Калинин,
И другие в те года
Под губой носили клинья,
Где у Маркса борода.
Сталин Ленина продолжил:
Бороды остаток сбрить
Каждый сталинец был должен
И одни усы носить.
А теперь уже — смотрите:
Явно виден новый сдвиг,
Для дальнейшего развитья
Маленков усы состриг.
И, чтоб это все поняли,
Для понятия умов,
Замыкающими стали
Берия и Маленков.
Был марксизм, знать, от рожденья
Философское ученье,
А у нас, в конце концов,
Он остался без усов.
И глядят солдаты:
— Точно!
От портрета на портрет —
Будто кто сбривал нарочно
Маркса бороду на нет.
И, смеясь, дымят махоркой,
Снова смотрят на вождей.
— Ну, и парень! Ну, и Тёркин!
Пошутил, а нам ясней.
С той поры не раз в казарме
Слышен был между бойцов
Разговор какой-то странный
Насчет Маркса без усов.
За казармой, книзу, с горки,
По над речкою в кустах
Оккупант Василий Тёркин
Загорал в одних трусах.
После доброй постирушки,
Гимнастерку и штаны
Поразвесил для просушки —
Тоже ведь служить должны
За колючим за забором
Немцы вольные видны,
В оккупированный город
Смотрят Тёркина штаны.
Сам на солнце обнял землю,
Руки выбросил вперед,
И лежит сержант и дремлет,
Позабывши даже взвод.
А речушка — неглубокий
Родниковый ручеек —
Шевелит травой-осокой
У его разутых ног.
И курлычет с тихой лаской,
Моет камушки на дне,
И выходит не то сказка,
Не то песенка во сне.
Я на речке ноги вымою,
Куда, реченька, течешь?
В сторону мою родимую,
Может, где-нибудь свернешь.
И не надо тебе отпуска,
Уволнительной просить,
Протечешь везде без пропуска,
Где и людям не ходить.
По границе меж окопами,
Меж застав и меж постов,
Возле ДОТов, в землю вкопанных,
Промелькнешь из-за кустов.
На мосту солдаты с ружьями,
Ты под мостик — и прошла,
Дотечешь дорогой кружною
До родимого села.
Там печаль свою великую,
Что без края — без конца,
Над тобой, над речкой, выплакать
Может, выйдет мать бойца.
Может быть, бельишка ветхого
Груду выйдет полоскать,
И под ивы старой веткою
Отдохнуть присядет мать.
Над тобой, над малой речкою,
Над водой, чей путь далек,
Услыхать бы хоть словечко ей,
Как живет её сынок.
Рук усталых кожу в трещинках
Приласкай и освежи,
И про жизнь мою ей, реченька,
Ты тихонько расскажи.
Как живу я меж казармами,
За ворота — никуда,
Как проходят в серой армии
Мои лучшие года.
Далеко в чужой Германии
Как я жалуюсь тебе,
И к какой меня заранее
Приготовили судьбе.
Я солдат бывалый, стреляный,
Мне ль не знать про жизнь бойца —
Нам, солдатам, сверху велено
Умирать за власть «отца».
Потому судьбу солдатскую
Проклинаю и кляну,
Чую яму где-то братскую,
Чую новую войну.
Расскажи, что я попрежнему
Для людей веселый брат,
И живому и умершему
Земляку служить я рад.
Много в жизни было пройдено,
Человек вконец устал,
Дорога-больна мне родина,
За которую страдал!
Замполитами замученный,
Убегаю иногда,
Где под проводку колючую
Протекает лишь вода.
В шутке крепкой всяк нуждается,
Любят Тёркина — меня,
Только мать и догадается,
Что могу и плакать я.
Я лицо на речке вымою
И никто не будет знать,
Из воды рукой родимою
Ту слезу достанет мать.
Расскажи ей: может, станется,
Мне терпеть — не хватит сил,
Что тогда велел я кланяться,
И простить меня просил.
Здесь в Германии случается —
Не один ушел солдат,
Только пусть не убивается,
Я вернусь еще назад.
Нет тебе цензуры, реченька,
Чистой будешь там, как здесь,
Передай ты до словечка ей,
Расскажи про всё, как есть.
