Тяжка была жизнь народа. Особенно тяжка была судьба его искусства. Однако вопреки всему это искусство в течение долгих веков подспудно, но упорно и настойчиво оттачивало свое высокое призвание. Поразительный расцвет его все назревал. Искусство народа жило внутри, своей невидимой жизнью, зрело под сердцем народа, откладывалось по крупице, по зернышку, накапливая все самое лучшее и ценное, что имелось в самом народе, тем самым набирая и наращивая огромные силы для мощного духовного взрыва в будущем. Наш народ, как тот вороной конь, терпеливо ждал своего звездного часа. Для Вороного этот звездный час наступил в самый критический момент — великий природный дар скакуна проявился в нем тогда, когда надо было во что бы то ни стало настичь и наказать обидчиков народа. А для нашего народа, особенно для взрыва и взлета его потенциальной духовной мощи, безусловно, послужила зарядом раскрепощающая сила Великого Октября.
Должно быть, в жизни как отдельной личности, так и общества в целом случаются такие часы высвобождения веками накопившейся энергии. И тогда-то, видимо, появляется у людей ненасытная жажда взять от жизни все необходимое и неуемная потребность отдать всего себя до капли. Такая жажда к жизни и такая страстная, доходящая до самопожертвования щедрость души пришли к нашему народу вместе со свободой. Благодаря ей вчерашний кочевой народ, еще отягощенный обычаями, привычками и предрассудками патриархально-родового строя, легко, безболезненно миновав целую общественную формацию, решительно повел свое пестрое кочевье к неведомым горизонтам нового социалистического строительства. Такой крутой поворот истории невольно всколыхнул степь, привел в движение застывшую в ней жизнь. Свобода, став достоянием народа, осознанной необходимостью, пробудила вдруг заглохшие источники его безграничной силы, энергии и многогранных возможностей. И этот расцвет оказал благотворное воздействие прежде всего на искусство народа, в особенности на его литературу. Сейчас, спустя шесть десятилетий, когда мысленно оглядываешься назад, нельзя не поразиться тому, что казахская литература, даже после поистине новаторской поэзии Абая, продолжавшая по-прежнему питаться живительными соками беспредельно богатого устного народного творчества, вошедшего в плоть и кровь кочевников, сумела, однако, очень скоро вырваться из привычных, и уже тесных рамок старой традиции. В ней зародилась неведомая прежде ей проза. Благодаря такому невиданному преобразованию, происходившему на земле казахов, в его социальной глубине родился великий художник. Родилось и его гениальное произведение. В эпопее «Путь Абая» Мухтар Ауэзов сумел впервые в казахской прозе проникновенно и масштабно воссоздать правдивую картину сложного многовекового исторического пути своего народа. Появление на свет многотомной эпопеи не только подняло родную литературу, в особенности ее молодой жанр, на самый высокий уровень современного художественного прогресса, но и определило магистральное направление всего ее дальнейшего развития. Поразителен в ауэзовской эпопее подлинный историзм, раскрывающий и отображающий мир и явления в их многогранном развитии, в их становлении. Отличия зрелой ауэзовской прозы от опыта ее немногочисленных предшественников сразу бросались в глаза. Большой художник показал главного героя своего романа — великого Абая и весь его напряженный духовный мир в органической взаимосвязи со сложным укладом патриархально-родового строя, в единстве с конкретными историческими условиями. Подходя к прошлому и настоящему не с узкоэтнических и узкоэтнографических, а с сугубо интернациональных позиций, он умел находить глубинные связи исторического и духовного бытия своего народа с человечеством и современностью. И это обеспечило казахскому роману почти на заре его зарождения столь широкое признание всесоюзного и мирового читателя. Он, роман, оказался созвучен диалектике нового национального развития казахов при социализме. Так же созвучен он был повышенному и обостренному вниманию народа к своему прошлому, к его ускоряющейся самоориентации в современном и будущем мире.
Думаю, глубоко и закономерно и то, что казахскому роману, как «Вороному досточтимого Алия», в одночасье ошеломившему всех, выпала великая честь и слава. Несмотря на ощутимое запоздание на старте, он уверенно наверстал упущенное, внося ощутимый вклад в умножение достоинств родной и многонациональной советской литературы. По моему глубокому убеждению, после знаменитой ауэзовской эпопеи казахской литературе и в будущем будут сопутствовать самые яркие удачи именно в этом жанре. Это вполне закономерно: наиболее талантливые представители казахской литературы, особенно послевоенное поколение, с большим энтузиазмом и самоотверженностью изучают и перенимают творческий опыт Ауэзова, опыт отечественной и мировой романистики. Смею заметить, что уровень духовного развития любой нации, прежде всего зрелость ее литературы, чаще всего определялись жанром романа. Как убеждают нас история и опыт литературы разных эпох, вся накопившаяся в течение многих веков безмерная психологическая, нравственная, драматическая и социальная нагрузка в бесконечной борьбе и вечной устремленности человека к познанию и постижению тайн мира под силу только романному жанру, этому, я бы сказал, универсальному рупору истории человечества. Потому молодое поколение казахской литературы воспринимает жанр романа как главный плацдарм для успешного художественного освоения многопластовой, насыщенной историческими событиями современной действительности. Молодые талантливые романисты (к сожалению, их у нас пока мало) пробуют свои силы не только в жанре романа, но — что особенно важно — ведут интенсивные и небезуспешные поиски, упорно и настойчиво стремясь к тому, чтобы возрастающий исследовательский пафос интеллектуализма и социальная направленность романа естественно вырастали из пластической картины эмоционально воспринимаемой действительности. Так, роман способствует гармонизации сложной духовной жизни современника, углублению его гуманистических чувств. Не сомневаюсь в том, что столь серьезные поиски молодых в будущем не однажды увенчаются успехом.
Реальная практика литератур, освобождающихся от векового гнета и бесправия континентов — стран Азии, Африки и Латинской Америки, практика нашей многонациональной советской литературы убеждают в том, что жанр романа на данном этапе отнюдь не переживает ни социального, ни художественного кризиса. Наоборот, как свидетельствует развитие этого жанра во всех развивающихся странах, роман обнаруживает свои неисчерпаемые возможности в осмыслении собственного достоинства и исторической значимости свободных людей и народов, активно вовлеченных в духовный акт созидания. А что касается тех коренных изменений, которые претерпевает на наших глазах сегодняшний роман, то они продиктованы политической и нравственной атмосферой нынешнего мира.
История человечества всегда была историей непримиримой борьбы добра и зла. Но никогда эта борьба не знала столь глобального размаха и ожесточенного накала, как ныне. Человечество, как нам известно, не раз находилось на грани войны, не раз переходило эту грань. Но ныне война чревата всемирной катастрофой. И это придает всем социальным и нравственным поискам сегодняшнего дня особое значение и остроту. Какая же роль принадлежит роману в этих мучительных исканиях современного человечества? Вот о чем следует поразмыслить, когда мы ведем откровенный разговор о романе.
И опять старушка память неназойливо подсказывает мне наше не столь уж давнее прошлое. Извечный размеренный ритм степи укачивал седока на горбах верблюда, настраивая на беспечный лад жизнь неведомых теперешнему поколению наших далеких предков, и сами они тоже не особенно старались ускорять раз и навсегда, казалось бы, заданный темп кочевой жизни, и так же, как их предшественники, ложились рано, вставали поздно. Даже разбойничий набег на близлежащий аул не всегда тревожил соседа. Самая страшная беда и та, случалось, обходила стороной, минуя если не одно, так другое зимовье кочевника. Таким образом, в беспредельной степи в любых критических ситуациях удавалось кое-кому уцелеть, притаившись в спасительном укрытии какого-нибудь оврага или холмика. Подобные случайные шансы на спасение аула или рода, видимо, немало способствовали тому, что за многие века выработалась особая психология у степняка-скотовода — спокойно-благодушная, созерцательная, с упованием на волю всевышнего. Должно быть, суть этого психологического склада выразилась в речении предков: «Бог смилостивится — ив пожаре камыш уцелеет». Движимые заботой о благополучии лишь своего очага, лишь своего отчего крова, даже самые отважные джигиты в своих крылатых мечтах, порывах души и думах редко выходили за пределы идеалов предков, подобно стреноженному коню, упорно кружась из года в год, из поколения в поколение по старой протоптанной стезе вокруг своего аула, вокруг мелких интересов сородичей, соплеменников, родных и близких, невольно замыкаясь в узком мирке собственного покоя и мнимого благополучия и при этом всегда рассчитывая на случайный шанс, на слепую судьбу, на привычный казахский «тауекел», собрата русского «авось», — словно тот камыш, пусть опаленный, но все же уцелевший во всепожирающем пожаре. Если даже большое горе — война или мор — обрушивалось вдруг на родной край, всполошив всех и вся вокруг, многотерпеливый степняк и тогда искал и находил успокоение, утешая себя извечной дедовской мудростью о якобы безмерной шири под божьими небесами, где при желании всегда можно находить укромный уголок в этом неспокойном мире. И степняк спешно седлал коня, навьючивал скудный свой скарб на горбы верблюдов и отправлялся на поиски спокойной жизни. Так складывалась психология кочевника при старом мире.
