Ознакомительная версия.
17 октября экипаж прибывает в Москву.
В тот же день во дворе московской конторы дилижансов и транспортов на Мясницкой улице очутился, выйдя из рейсовой кареты на воздух, Николай Васильевич Гоголь. Завершилось его 72-дневное путешествие из Рима в Москву через Флоренцию, Геную, Дюссельдорф, Франкфурт-на-Майне, Ганау, Дрезден, Берлин и Санкт-Петербург. Гоголь приехал печатать «Мертвые души».
Прямо из конторы дилижансов Николай Васильевич направляется в дом Михаила Погодина на Девичьем поле – в свое обычное (на ту пору) московское прибежище. На следующий день он навещает дом Аксаковых возле Смоленского рынка. На следующий – тоже. А также и на следующий… В какой-то из дней – что было неизбежно – Гоголь появляется в аксаковском доме одновременно с артиллеристом Пейкером.
«Приехав в Москву, Пейкер немедленно посетил нас, – пишет Аксаков. – Речь зашла о Гоголе, и петербургский гость изъявил горячее желание его видеть. Я сказал, что это очень немудрено, потому что Гоголь бывает у меня почти всякий день. Через несколько минут входит Гоголь своей тогда еще живою и бодрою походкой. Я познакомил его с моим гостем, и что же? Он узнает в Гоголе несносного своего соседа Гогеля».
Пейкер пришел в негодование. Мемуарист передает его раздраженный вопрос: «За что Гоголь дурачил его трое суток?» Пейкер оскорбился и обиделся. Хозяева дома бросились его утешать. Его стали уверять, что в случившемся нет ничего ужасного; что это всего лишь «невинная выдумка»; что «Гоголь делает это со всеми». Общими усилиями расстроенного гостя удалось успокоить. Бывших попутчиков даже усадили обедать вместе. Радуясь мирному исходу дела, Аксаков не обсуждает некоторые странности, которые бросаются в глаза.
Если первоначальная уверенность Пейкера в том, что рядом с ним в дилижансе занимает место не кто иной, как Гоголь, была настолько велика, что она выразилась в открытом проявлении радости по этому поводу; если в достоверности таинственной личности Гогеля он сомневался до такой степени, что без стеснения задавал попутчику наводящие вопросы: о семействе Аксаковых, о Погодине, – наводящие прямо на личность Гоголя (об этих вопросах Пейкера сообщает дочь Аксакова Вера в письме к кузине Марии Карташевской); если все обстояло именно так – Го – голь безжалостно и скоморошно притворялся, Пейкер мучительно и неотвязно подозревал, что имеет дело с притворщиком, – то почему бы сыну сенатора не развеять все подозрения и сомнения – хотя бы просто для внутреннего спокойствия.
Подлинное имя своего попутчика Пейкер мог без труда узнать, во-первых, у кондуктора экипажа, имевшего при себе точный список всех пассажиров, а во-вторых, у любого станционного смотрителя на любой из двух дюжин почтовых станций столичного тракта – начиная от Софии и кончая Химками, – где тщательно переписывались в шнуровую книгу подорожные всех путешественников, пока те прогуливались и закусывали.
Наконец, очень странно, что Пейкеру, окончившему в 1833 году Санкт-Петербургское артиллерийское училище, не были известны малочисленные потомки Генриха Гогеля (Goguel), приехавшего в Россию из франкоязычного графства Монбельяр при Екатерине Великой; и в частности, не был известен Иван Григорьевич Гогель, генерал-лейтенант артиллерии, вице-директор Артиллерийского департамента Военного министерства и автор учебников по артиллерии, умерший в 1834 году, – он-то и был единственным из рода Гогелей, кто по возрасту (и по дате смерти) подходил на роль недавно почившего батюшки дилижансного Гогеля-сироты.
Впрочем, Николаю Яковлевичу Прокоповичу при распутывании дела о другом Гоголе следовало бы сосредоточиться не на этих побочных странностях, а на той капитальной странности, что Гогелей было два. Один – сиротствующий Гогель Пейкера – объявился осенью 1841 года в столичном дилижансе, другой – бедствующий Гогель Бенкендорфа – дал знать о себе ближайшей зимой в служебном докладе сановника…
Но был еще Гоноль. Он возник на почтовой станции в Химках в конце весны 1842 года. Утром 23 мая Сергей Аксаков и его сыновья Григорий и Константин поехали в четырехместной коляске провожать в обратный путь за границу через Петербург – до первой станции на шоссе, как это было принято, – Гоголя. Именно Гоголя Николая Васильевича. Однако провожаемый, садясь в Химках в казенный дилижанс, не только представился Гонолем соседу по купе, военному «необыкновенной толщины», но и без колебаний записался Гонолем в кондукторский список, хорошо зная, что и сам кондуктор, и караульные на заставах, и двадцать четыре станционных смотрителя, исправляющих службу на Петербургском шоссе, обязательно сверят фамилию в списке с фамилией в паспорте.
Был Гого. Такой фамилией называл человека в зеленом камлотовом плаще и серой круглой шляпе, ехавшего летом 1849 года из Москвы в Калугу в компании со Львом Арнольди, камердинер последнего. Арнольди напрасно внушал камердинеру, московскому французу доброго нрава, что фамилия человека – Гоголь, а не Гого. Француз, сидевший рядом с кучером на козлах дряхлого тарантаса, извинялся, – вероятно, с особым усердием, так как словечко «gogo» означает по-французски «простофиля», – и тут же принимался за свое. Не только в течение двух дней пути (они ехали в гости к супруге калужского губернатора Александре Осиповне Смирновой, доводившейся Арнольди сестрой по матери), но и в течение целого месяца, пока господа гостили в губернаторском доме, камердинер называл человека, с которым барин приехал в Калугу, не иначе как месье Гого (m-r Gogo).
Не помешало бы Прокоповичу знать и о том, что был один плохо известный Гоголь, который между 15 июня и 21 июля 1837 года навестил Испанию и Португалию, куда никогда не ездил Гоголь, известный хорошо.
С этим испанско-португальским Гоголем сталкивался в Москве Константин Аксаков, писавший 30 сентября 1839 года младшим братьям: «Гоголь, Гоголь! Наконец он здесь теперь!.. Вообразите, что он был в Испании во время междоусобной войны; в Лиссабоне также».
С ним же, с загадочным посетителем Барселоны, Мадрида и Лиссабона, имела дело в Баден-Бадене в августе 1837 года Александра Осиповна Смирнова, вспоминавшая: «Один раз говорили мы о разных комфортах в путешествии, и он сказал мне, что хуже всего на этот счет в Португалии, и советовал мне туда не ездить. „Вы как это знаете, Николай Васильевич?“ – спросила я его. – „Да я там был, пробрался туда из Испании, где также прегадко в трактирах“, – отвечал он преспокойно. Я начала утверждать, что он не был в Испании, что это не может быть, потому что там всё в смутах, дерутся на всех перекрестках, что те, которые оттуда приезжают, всегда много рассказывают, а он ровно никогда ничего не говорил. На всё это он очень хладнокровно отвечал: „На что же всё рассказывать и занимать публику? Вы привыкли, чтобы вам с первого слова человек всё выкладывал, что знает и не знает, даже и то, что у него на душе“. Я осталась при своем, что он не был в Испании, и меж нами осталась эта шутка: „Это когда я был в Испании“. В Испании он точно был, но проездом, потому что в самом деле оставаться долго было неприятно…»
Археограф Сара Житомирская, подготовившая к печати самый полный корпус дневников и воспоминаний Смирновой (М., 1989), в комментариях к этому рассказу мемуаристки замечает: «Факт пребывания Гоголя в Испании и Португалии не установлен и документально не подтвержден».
О том, что известный по достоверным документам Гоголь не заезжал – ни сушей, ни морем – в эти страны континента, пишет и профессор Семен Машинский, редактировавший мемуарный сборник «Гоголь в воспоминаниях современников» (М., 1952).
Мнение ученых подтверждается тем фактом, что весной 1845 года, то есть через восемь лет после того, как некий «легкий как сон» Гоголь побывал в Испании и Португалии, юрист Александр Жиряев познакомился с более плотным, более телесным Гоголем, который там еще не бывал, а только собирался туда поехать. В письме из Берлина в Прагу к чешскому поэту Вацлаву Ганке от 20 мая 1845 года Жиряев сообщает:
«Русскую Пасху я встретил в русской церкви в Висбадене, где познакомился с двумя русскими знаменитостями – Жуковским и Гоголем. Оба приехали из Франкфурта говеть и разговляться. Последний (Гоголь) намерен ехать в Испанию и Португалию».
Полезно было бы Красненькому иметь представление и о таком невиданном Гоголе, который 26 сентября 1839 года отправил Марии Ивановне Гоголь-Яновской в село Васильевку письмо из Триеста, в то время как Гоголь виданный находился в Москве, – его видели здесь Щепкин, Погодин, всё семейство Аксаковых.
Один из этих двух Гоголей, тот, который, судя по триестскому почтовому штемпелю на обороте письма, был за две с половиной тысячи верст от Москвы, сообщал: «Я живу в Триесте, где начал морские ванны… Если я буду в России, то это будет никак не раньше ноября месяца и то если найду для этого удобный случай и если эта поездка меня не разорит». Он бодро докладывал Марии Ивановне, что намерен отправиться в Вену («чтобы быть поближе к Вам»), и живо описывал порт Габсбургской монрхии: «Триест – кипящий торговый город, где половина италианцев, половина славян, которые говорят почти по-русски – языком, очень близким к нашему малороссийскому. Прекрасное Адриатическое море передо мною, волны которого на меня повеяли здоровьем».
Ознакомительная версия.
