И тогда черный вестник этот, все рыдавший у порога, вдруг вскочил как подброшенный, вскрикнул и захохотал в сумасшедшей радости, захлестал себя бешено по ляжкам, захлебываясь и вопя ему в лицо: «Обма-ну-у-у-л!.. Эх и надул я вас тут всех... будете помнить!» — и пустился в безумный свой пляс...
Тут и проснулся ты в страхе. О, долго еще не отпускал тебя цепкий тот страх. И хотя ты сразу и со всей уже ясностью осознал тогда, что пережитое мгновение было не явью, но всего лишь дурным сном, тебя все не покидала, все колотила дрожь. Да, этот страх тайно, давно и прочно поселился в твоей душе; и это великое сивое чудовище что-то уж часто в последнее время снится тебе. И что там старица, что озеро — совсем недавно приснилось, как Сивый Вол вытянул в себя до донышка все Аральское море!.. Безобразно раздувшийся, огромный, едва вмещаясь меж небом и землей, он по-воловьи медлительно, вразвалку двинулся, тяжело отдуваясь, к перевалу и ушел в степь. Обезумевший народ бежал следом, люди кричали, сталкивались, как ледяное крошево в половодье, и среди толпы, беспомощный, оглушенный собственным воплем, спотыкаясь, бежал и ты... А когда проснулся, был мокрым от пота, тело ныло от усталости, горло саднило после судорожного крика. Ты хотел отмахнуться, забыть привидевшееся тебе в холодной хибарке виденье, однако тот смутный, полный неведомого облик черного вестника никак не выходил у тебя из головы. Вдруг вспомнилось, что был он будто небритым, каким-то мохнорылым, и ты даже невольно пробежал глазами по лицам своих рыбаков, словно надеялся отыскать, поймать на чьем-нибудь лице то памятное тебе выражение зла и насмешки. И ты заметил за собой, что почему-то чаще всего твой взгляд останавливается на шофере, насмешливом и порой злобновато-упрямом...
Но и все другие были небриты, угрюмы. Как всегда, смолит шофер свою извечную папиросу, то и дело поддергивая спереди спадающие штаны. Он уже на ногах; ты смотришь, что-то все выискивая, на его обросшее многодневной щетиной лицо, на изжеванный «бычок» в углу рта, а он копается в карманах, потом идет к двери. Вот открыл ее, впустил утренний чистый свет, выглянул.
— Все, братцы, — проспали!..
Тебя буквально вынесло из лачуги. Да, уже рассвело, и неумолимое, никогда и никого не ждущее солнце скоро оторвется от горизонта, начиная новый день. «Ах, черт бы нас всех побрал!»
— Раимовский этот шустряк, небось, уже в обе руки рыбу в старице гребет! — бросил все тот же шофер.
— Не каркай! Заводи-ка лучше свой драндулет!
— М-ма-мент!
Непостижимо, но мотор завелся сразу. Рыбаки, наспех одеваясь, бросились наружу. Ты отводил от них глаза. Все это казалось тебе продолжением того самого дурного сна.
— Эй, эй, где наш председатель? Всю ночь шастал, спать не давал, а как до дела... Почему не разбудил нас?
И так на душе кошки скребут, так теперь еще и этот старикашка зловредный заклюет. Что же, пусть! Пусть, поделом.
— Поехали! — выдавил ты с трудом.
— Куда теперь торопиться? — хмыкнул Кошен. — Разве что чужой добыче завидовать? Остатки подбирать?.. Объедками чужими лакомиться?
Ты влез в кабину:
— Жми, давай!
— М-ма-мент!
Громыхая кузовом, дребезжа, неслась бездорожьем машина. Угрюмо уставясь в пустую даль, ты молчал. Что-то еще оставалось в тебе от ночного наваждения, и грызла тебя тоска, а может, к этому шла вся твоя жизнь? Неужто и тут права твоя всезнайка теща, неужто обладает даром предвиденья? Она ведь никогда не упускала возможности напомнить злорадно зятю, что он попросту растяпа.
Даже предназначенную судьбой долю непременно отнимет у него кто-нибудь порасторопней да поудачливей. Выходит, права она. Да. Права. Права. Всю ночь промаялся, всю душу себе и другим взбаламутил, тешил себя надеждой, и вот в решительный момент проморгал ледостав, позорно проспал...
Уж этот счастливчик из Раима, должно быть, дорвался сейчас до вожделенной цели и вовсю гребет рыбу. Вздулось, небось, одутловатое лицо его пуще прежнего; небось, сильнее обычного выкатились в чрезмерном усердии выпуклые глаза; небось, и голос его, сорочий, резкий — словно кто-то изо всех сил колотит сухой деревяшкой по такой же сухой деревяшке — носится без умолку над озерами. И кому ж, как не ему, заливаться соловьем на трибуне? Вот увидишь, на предстоящей районной конференции он будет сидеть по правую руку Ягнячьего Брюшка.
Рыбаки там, в кузове, молчавшие всю дорогу, вдруг всполошились, загалдели:
— Братцы, да они все еще здесь толкутся!
— Интересно, почему на тот берег не перебрались? Где их заводила, растопи-камень этот?
— Надо же! Выходит, лед-то хреноватый?!
Многолюден был берег Сырдарьи. Всюду приткнулись машины, груженные снастями. Впереди всех, у самого льда, синели капотами два грузовика колхоза «Раим». Твои рыбаки, не дожидаясь остановки, один за другим прыгали из кузова старой машины.
— Здравствуй, Жадигер-ага! Что задержались?.. Или знали, что лед слабоват?
Ты сдержанно кивнул и прошел вперед. Над тем берегом реки стояло низкое еще, по-зимнему тусклое солнце. Река застыла во всю светлую ширь, до последнего вершка затянулась голубеющим стеклистым льдом. Пологие утренние лучи то робко просвечивали, то играли бликами на нем, вспыхивали и гасли, и опять возникали, слепя глаза. Ты ступил на лед. Миновал рыбаков, стоящих на берегу, которые мгновенно притихли. «Посмотрим, на что ты горазд...» Ты спиной чувствовал эти пытливые взгляды, и внутри от них что-то поневоле сжималось. Сделал еще несколько шагов и остановился, ибо еще толком не знал, что дальше делать. Постоял, оглядывая лед, словно примериваясь, я вновь услышал за спиной все тот же напористый, стучащий в уши голос:
— Жадигер-ага, слаб лед. Человека-то с запасом выдерживает, а с машиной лучше не соваться. Боязно, признаться.
— Боязно, значит?
— Вода — вражина безмолвная... Подпорок-то под нею нет.
— Нету, значит, подпорок?
— Ясное дело, что нет! Провалишься — и, считай, концы... А вы что, по-другому думаете?
— Мы?.. Как думаем?.. Эй, парень, давай-ка пешню!
— М-ма-мент!
— Напрасно вы это... Тут и пробовать нечего. Мы перед вашим приездом весь лед пешнями прощупали — не тот лед. С рекой шутки плохи, с ней не поспоришь. Вода, знаете, вражина такая...
Ты не ответил, принял из рук шофера пешню и решительно пошел вперед. Дойдя почти до середины реки, ты, высоко размахнувшись, с силой вонзил ее. Брызнули во все стороны стеклистые осколки. Однако насквозь не пробил, пешня застряла, подрагивая, а из-под острия разбежались быстрые кривые трещины, проступила зимняя, темно-прозрачная на льду вода.
Ну что, убедились? — торжествовал молодой председатель. — Говорят же вам: хрупкий лед, ненадежен... Может, ночью окрепнет. А сегодня тут с груженой машиной делать нечего.
Ты и сам видел: ненадежный лед, рановато. И знал: подпорок под ним нет. И все же раздумывал еще что-то, не отрывая взгляда от вонзившейся в лед пешни. Во все времена любили рыбаки молодой ледок, восхищались его гибкой упругостью, как он гнется весь, порой под тяжестью постанывает, но не ломается. Должно быть, за это и прозвали его искони «льдом-джигитом», или еще «молодеческим». Кто, однако, точно знает, как поведет себя этот «молодой-удалой» ледок-крепыш, когда его всерьез захочет испытать какой-нибудь отчаявшийся смельчак?
— Ну, убедились?! — над самым, казалось, ухом раздался отрывисто трескучий, неизвестно отчего торжествующий голос. — Кто как, а мы уезжаем. А уж до рыбы в старице, бог даст, завтра дорвемся. На сегодня никаких надежд, и мой вам совет: возвращайтесь...
Хорошо, хоть с глаз убрался... Ты, словно отяжелев телом, вернулся не спеша на берег, к своим.
— Так что будем делать, Жадигержан? — спросил Рыжий Иван.
Ты не взглянул на него. Носком сапога покатывал прибрежные камушки.
— Эй, эй, рыжий... ты кого спрашиваешь? Разве из этого молчуна путное слово выудишь?
Ворохнулось что-то неосознанное, неопределенное, чему и названья-то еще не было, все сплошь из нещадных и острых углов, и, тесня грудь, разбухало, набирало силу, разгоняя застоявшуюся кровь. И чем больше нетерпеливое и уже тоскующее по простору разрасталось в тебе, темня рассудок, тем ты внимательней, неотступней — будто со стороны — следил за ним.
— Что, так и будем торчать? — крикнул уже кто-то, не скрывая раздражения.
— Давай, пошли! Лучше в хибаре скоротаем время.
— Кто это раскомандовался?! — повернулся ты к ним и весь будто даже потяжелел. Должно быть, ты сильно изменился в лице, если даже неукротимый Кошен примолк, потом, после короткой паузы, едва слышно, в одну ноздрю, фыркнул: «Дело твое. Ты у нас и за правителя, и за вершителя».
Но ты ведь еще ничего не решил. Даже и не думал вроде сейчас ни о каком решении. Ты слушал себя и то, что нарастало, неотвратимо поднималось в тебе, тесня горло, — какая-то дикая упрямая сила, готовая вот-вот взорваться. И ты понял вдруг, что уже не в силах сладить с этим чем-то, помимо твоей воли нарастающим, диким и упрямым:
