Нью–Йорк. Ошеломляющий, абстрактный, фантастический город, монструозный, многодонный, манящий. Захватывающий. «Клокочущий кипяток в сосуде.» Небоскрёбы стеклянные, совершенные по пропорциям, как гигантские кристаллы… хризобериллов, чёрных турмалинов, яхонтов, голубых сапфиров… дымчатых топазов, изумрудов, продолжаются в облаках. Свет рассеивается и отражается от ювелирно гравированных поверхностей металла, стекла, и эти гиганты окрашиваются в фантастические цвета, «чтобы показать всё не в настоящем виде». Сигрим–билдинг. Крайслер–билдинг… Внезапно лицом к лицу столкнёшься с Небоскрёбом, посмотришь, как разворачивается твоё отражение в его зеркалах, раздваивается, разделяется, умножается, уменьшается и ускользает. И уже сомневаешься — есть ли где‑то что‑то вместо самого себя? На верхах небоскрёбов чувствуешь себя ближе к небу. Тут пристраиваются тучи и ночуют. Тут можно глотнуть воздуха, замереть и не слышать шума улиц, не ощущать безмолвной суеты. Сверху люди кажутся не тем, чем есть — точками… точками и запятыми. А если взлететь над бездной Нью–Йорка, то небоскрёбы с высоты могут показаться монументами — надгробьями громадного немого кладбища — на некоторых из них читаются эпитафии. Из гиганта Крайслера вылезают химеры и повисают над улицей. Эмпайр — имперский небоскрёб — одно из чудес света — символ Нью–Йорка — телевизионной иглой врезается в небо, чтоб шокировать небожителей. Одобряет ли Всевышний то, что мы тут делаем?
Неожиданно открывается, что отдельные кварталы Нью–Йорка по безликости, нагромождению складов, заплёванности, накиданности железяк, могут соперничать с Агадырскими коробками — и тоже не вызывают никаких ассоциаций с возвышенным. Незапоминающаяся наружность характерна не только для Агадырских построек. Вокзал в Нью–Йорке есть, громадный; глядя на это здание со стороны улицы, трудно догадаться, что это вокзал: классический фасад, над центральной аркой фигуры Меркурия, Геркулеса и Минервы. Главный зал освещают красивые люстры, на подсвеченном потолке — знаки Зодиака. Опускаешь глаза — толпа, вокзальная толкотня, сутолока, суматоха — люди захватили всё пространство. Полное отсутствие вокзала в Агадыре не вызывает ничего, и соответствует твоим ожиданиям.
Агадырь. Пыльный, замызганный, маленький посёлок, непривлекательный, бывшее место ссылки политических, религиозных, разных национальных меньшинств, выходящих за пределы линии дозволенного. С точки зрения нью— йоркского обитателя увидеть в Агадыре — у шофёра Виктора в машине — портрет Хемингуэя тоже — впечатляющий сюрприз. Хотя некоторые из них, конечно, не узнают своего соотечественника, — Стейнбека в Америке никто не узнавал, когда он путешествовал с Чарли и искал Америку. Но в агадырских местах вряд ли американский турист появится. Но… не скажите, за последнее время — тут открыли нефть, золото и множество редких металлов. А увидеть в Агадыре на обеденном столе фарфоровый саксонский сервиз? А? В доме шофёра Ганса — из поволжских сосланных немцев — семья обедает, будто в старинном замке — за сервированным столом.
Прозрачные, изящной формы тарелки, супницы, салатницы, украшенные живописью, соединённой с позолотой, стоят на столе. Выбеленное до блеска чистое пространство, увешанное гобеленами со сценами из средневековой жизни — я их обожаю. «Всё чин–чинарём, как в капиталистическом мире, — произносит шофёр Виктор, — воспитание у них такое, вот только Гитлер им всё подпортил». И что про всё это подумать? — Думать уже нечего — они сейчас покинули то место.
Вокруг Агадыря степь на сотни километров. В агадырской степи верхом на лошади — ближе к горизонту, с которым никак не слиться, можно тоже глотнуть сухого воздуха, поднести к губам уздечку, слушать как поёт дыхание лошади и мчаться, мчаться… к горизонту. На горизонте люди тоже кажутся точками. И нет границы осязания — везде ты наедине с воздухом. И там и там страх бесконечности. Только пейзаж другой.
После долгого скитания по степи, едешь–едешь — безлюдье, нет границ. И вот на линии горизонта покажутся точки огней Агадыря, смешавшиеся с горизонтом, — от них не отрываешь взгляда. И вдруг из ничего на горизонте возникает призрачный замок. Подступает лёгкий холодок, волнение, будто собираешься выходить из долгоплавающего корабля на землю. И с этого расстояния Агадырь становится ещё какой для тебя Столицей мира! И вот уже огни рассыпаются вдоль линии горизонта, и через несколько мгновений обступают тебя, и горизонта уже не видно. Экспедиционная гостиница — пятизвёздочный отель — нью–йоркский отель «Плаза», фешенебельный «Маркиз». Тут можно напиться холодной воды из жестяной кружки, привязанной на цепи, уснуть на нормальной железной кровати, посмотреть в книгу… и вдруг насладиться тем, что значит свет электрической лампочки. Какие там голые стены в столовой, без зеркал, картин, пятнисто–засаленые занавески — (салфеток нет — занавески их заменяют) и пыль, и сараюхи, и клозеты — неважно, настолько неважно. Всё проходит через чистилище твоей сетчатки, по касательной твоего сознания. Этого нет… Этого не было… Есть только твои эмоции: кто встретился? как тебе кивнули? что тебе сказали… Сердце взлетает, опускается — я хочу, чтобы меня полюбили… Только это и есть… Только внутри.
Реальность, как говорят философы, отражает твоё психологическое состояние, и, сравнивая нью–йоркский фешенебельный отель «Маркиз», его 37–этажный атриум с льющимся сверху светом, ресторан с вращающимся полом, фасад с многоцветными рекламными панно и экспедиционную голую гостиницу в Агадыре — можно ли представить более ошеломительные различия?! — приходится признать твоё психологическое состояние странным — единственная точка пересечения, что и там, и там ты была. Но где ты была? В своём воображении, в своей версии мира, Агадыря, маркиза?
От сияния степи и лиловости дорог в агадырской степи останавливаешься и замираешь — прислушиваешься к молчанию вечности. До горизонта тут ни возвышенностей, ни утёсов, а в небе ни единого облачка. Один на один со степным бесконечным воздухом. Теней нет. В Нью–Йорке замираешь от стоэтажных стен, надвигающихся на тебя, и прислушиваешься к грохоту… И до горизонта — одни каменные стены — человеческие постройки. Тут один на один с человечеством. И там и там — несоответствие тебя и пейзажа. Где страшнее?
В Агадыре нет движения, тишина бездорожья, нет нагромождения небоскрёбов, Ролс–Ройсов и Лимузинов не попадается, но есть Бобики и лошади. А в Нью–Йорке не найдёшь таких дорог, чтоб машину скрывало в ухабах вместе со всеми обитателями, не увидишь, как колдуют над починками. Не услышишь: «Джон, подсасывай бензин!» В агадырских ухабах, ямах можно долго сидеть и размышлять о дорожных несовершенствах, как загадках жизни… Нью–йоркские дороги гладкие, как внутренняя тоска, — нет времени для размышлений, и несёшься без оглядки в воздушные ущелья. Здесь всё несётся с бешеной скоростью. Движется, движется, движется день и ночь. Политика, мода, мнения, деньги. «Некогда остановиться и понюхать розы» — так говорят некоторые нью–йоркцы. И зачем их нюхать? Нужно успеть всё рассчитать. Акции, фонды, проценты. Включаешься в это непривычное движение. И гонишься за всем несущимся так, что тень отрывается от тебя и бежит отдельно, и даже становится больше тебя. И мысли не успевают за бегущей тенью и превращаются тоже в тень. И кругом — тени — и твоя тоже. Хочется добавить, что это только метафора.
Агадырь кем только не населён! Русскими, немцами, чеченцами, корейцами, евреями, казахами, украинцами… Какого только народа тут не было! Мириады лиц, биографий. Все национальности имели здесь своих представителей. Ну, чем не Нью–Йорк?! Вся многоцветность мира. Нью–Йорк перешибает, правда, по общей многочисленности, плотности населения в воздухе и по количеству разноцветного населения. Сплошного народа нет, конечно, ни там, ни тут, везде целый спектр характеров, личностей, встречающихся в любых условиях, партиях, ассоциациях. Среди них кого только нет.
Как и в Нью–Йорке, в Агадыре множество свободных художников — искателей приключений — бичей, которые странствуют по свету в поисках свободы и заработка. Многие из них укрывались от повинностей, другие просто слонялись по свету. Анархисты, отщепенцы, просто прожектёры, болтуны, ханыги, вымогатели, бахвалы — им почти нечего было терять… разве что человеческий облик. И они теряли. Они нигде не существовали, они были сами себе неизвестны и обычно себя постоянно забывали. Был ли это рабочий класс? «Гегемон революции», на которых опирались наши классики марксизма? Если бы господин Маркс повертелся бы среди наших работяг «в бытовухе», что бы он тогда сказал про сознание? Что его определяет? Для многих из них реальность утратила смысл, и сохранялась только способность о ней разговаривать: «Людям не нужно знать правду, — она у них внутри, они сами её знают,” — так рассуждали в нашем Агадыре. Но где‑то есть правда никому недоступная… И говорят… и говорят…
