Мы тогда помогали друг другу.
Договорились о деньгах.
Мы приехали в гостиницу, вошли в номер к этим парням, уселись и предложили им по десять тысяч отступного. Приличные деньги, очень приличные по тем временем. Действовали мы без риска. Одно дело — предлагать деньги, другое — дать. До денег не дошло. Ребята были молодые, правильные и злые, как шершни. Больше всего их взбесило, что их, сибиряков, держат за лохов наши фотоволынщики и цеховые. Они клялись, что не пройдет и суток, как они увезут этого жиденка в наручниках в Новосибирск.
Гарик ответил без особой поспешности: «Если мы разрешим вам это сделать». Дальнейший разговор был нелеп.
Из вестибюля мы перезвонили Алику в бар на Свердлова и рассказали, как обернулось дело. Метро было в двух шагах от бара, но он попросил меня встретиться с ним вечером в доме у одного типа, о котором не стоит говорить.
Я пришел, как условились.
Кроме меня там уже были несколько человек. Покойный Валера Диксон, Саша Браверманн, Боша, Саша Козырь. Вино было дрянь, квартира еще хуже. Хозяева держали собак, с которыми охраняли сады. Жена хозяина, гадалка, принесла рыбу и сыр. У нее было доброе сердце, и при виде Алика она не могла сдержать слез. Все это напоминало поминки. Мы пили молча. Наконец, Алик объявил, зачем собрал нас. Он хотел получить совет от каждого.
Я предложил укрыть его в Москве. В Москве проще затеряться, а потом, мы вели дела с москвичами — в основном, с семьями грузин. Другие поддержали меня. Козырь сказал, что Алик может пересидеть у его родни в Ростове. Не думаю, что Алик решил испытать нас, но, может быть, такая мысль у него была. Время тянулось к полуночи, и сознание беды витало в воздухе, как пепел. Алик молчал.
Был он как-то странно спокоен. Месяц назад у него родилась дочь, второй ребенок в семье. Он попросил Ольгу погадать ему. Та взяла его руку, посмотрела ладонь и разрыдалась в голос. И тогда он сказал, что никуда не уедет. И что в тюрьму не пойдет. Как вывернется, пока не знает, но бега не для него. И быть в тягость лучшим друзьям он не желает тоже.
Может быть, он решил, что дома помогают стены, услыхал подсказку судьбы? Ни тогда, ни потом я не спросил его об этом. А стоило бы. Слишком уж он был спокоен для человека во всесоюзном розыске.
Ты помнишь, история была нашумевшая. С предпринимательством боролись, цеховых и валютчиков расстреливали подряд. Восьмидесятый год выдался страшным. Я потерял четырнадцать друзей. Нервы сдавали у самых крепких парней. Лернер повесился в гостинице в Ленинграде. Диксон утонул пьяным на мелкой воде, и когда его нашли, труп опознали с трудом. Деньги давались легко и мы жили быстрей, чем летело время, но ради денег не стоило жить. Журнал «Человек и Закон» опубликовал две статьи о «Деле Грановского», выставив несчастного Алика главой преступного синдиката и врагом рода человеческого. А был он просто еврейский парень при делах с женой-парикмахершей и двумя детьми, которого подвели случай и напарник.
Кто б мог тогда вообразить, как далеко и как надолго разбросает нас жизнь!
Месяца через два он позвонил и сказал, что ждет меня на Данилевского. Я пришел. Он просил — ни много, ни мало — чтобы я дал за него деньги милиции. Капитану в его райотделе. Его участковый заболел, сказал он, и если не дать деньги вовремя, быть беде. Прежде, чем ответить, я оглядел его с головы до ног. Попадись я, меня бы упекли лет на восемь. Я спросил только: почему я?
«Ты — единственный из моих друзей, Марик, у кого нет детей», был ответ.
Возразить я не мог. Страха тогда я не ведал, да ты помнишь, каким я был! Я взял конверт, спрятал в карман пиджака и направился в отделение. Я пережил несколько неприятных минут, ожидая, пока капитан останется один. Он забрал у меня деньги прежде, чем я раскрыл рот. В дверях я сказал ему, что деньги от Грановского. Алик доверился мне полностью, и не прогадал. Оказалось, он устроился в мастерской по ремонту антиквариата в двух кварталах от собственного дома. Поселился он у одной разведенной девки, большой любительницы развлечений. У нее была дочь, за которой присматривала мать, и они с Аликом были большими друзьями. Приятно иметь таких друзей! Я зашел к ним на минуту и задержался на неделю. То, как я жил тогда, чести мне не делало, но льстило моему самолюбию — бесконечные застолья, кончавшиеся оргиями… Ничего другого не мог предложить чертов город, как все наши южные города! У этого маленького сукиного сына был дар распутничать: девки почему-то не боялись его, а подчинялись ему с великой радостью и шли у него на поводу! Медсестры, студентки, парикмахерши, официантки вытворяли такое, что не рассказать. Раз с нами всю ночь кувыркалась лейтенант милиции. Она недурно смотрелась в милицейской фуражке и в кителе. Он так умел обставить дело, будто мы одна дружная семья. Прямо-таки братья и сестры. Девки любили нас беззаветно, а в нем просто не чаяли души! Не за деньги, а за то, что с нами можно было куролесить без боязни. Вот чего добивался Алик. В нем точно бес сидел. В любую минуту его могли выдать властям, по городу были расклеены его портреты и если б он попался, срок отбывал бы в Сибири, и не вернулся бы живым наверняка. Другой на его месте сторонился бы собственной тени. А этот гонял по всему городу на машине Гришки Ханданяна, и на заднем сиденье у них сидела девка или две, которых они с Гришкой путали на вечер. Работу в мастерской по большей части делали за него. Диву можно было даться, откуда в нем столько бесшабашности и дерзости! Он то ли искушал судьбу, то ли внутренний голос шептал ему, что с ним ни черта не случится. Но жил он как в последний день.
Говорить об этом он не хотел, думать — тоже.
А, между тем, подумать было о чем. Взять хотя бы тот вечер, когда мы передрались с татарами и дошло до ножей, или когда Олег убил Анвера. Да и мастерскую его нельзя было назвать безопасным местечком. Клиентам он старался не попадаться на глаза. Но как-то вечером я зашел за ним, и застал в мастерской Бриллианта и Базарного. Помнишь Бриллианта? Того, что был наводчиком и получил десять лет, еще судимость — за террор заключенных, ставших на путь исправления. Базарный ездил по городу в домашних шлепанцах, торгаши с Конного и Благовещенского рынков отстегивали ему. Они расположились играть. Бриллиант сказал Базарному: исполнишь что-нибудь с картами, пристрелю — и выложил револьвер на стол. Базарный сделал то же — выложил дуру, и это было только начало. Начни они пальбу, Алик спалился бы в два счета.
Потом я уехал в Москву.
Мы виделись несколько раз, когда я навещал родителей. Это были памятные встречи. Я не заметил, как пролетели три года.
В Москве я узнал, что когда истекла исковая давность, Алик с Шадловским тихомирно были оправданы Новосибирским судом.
Теперь, спустя годы, эта история представляется мне иначе. То была лучшая пора его жизни — настоящий подарок судьбы. Но как вверился ей? В книгах, которые ты перечел, об этом ничего не сказано?
Я только пожал плечами.
Я знавал Алика Грановского, как, впрочем, многих, с кем вместе рос.
В истории, выслушанной мной, для меня было мало неясного. Редкостные негодяи у меня на глазах становились почитаемыми людьми. Американское правосудие делает преступника свидетелем, если тот согласится «сотрудничать» — мысль крамольная для кодекса и уклада улиц и провинциальных городов России. Уайлдер посвятил феномену предопределения первый и лучший из романов. Он всерьез думал над тем, над чем посмеялся Дидро. Я знал гадалку, которая ошиблась. Она нашла потом достойного мужчину и родила ему сына. Я встретил ее с мужем, и нам нечего было сказать друг другу. Когда-то я нравился ей, но я любил другую женщину. Однажды она по телефону разгадала мне сон, который спас мне жизнь.
О гении человека подробно рассуждает Платон. Гегель дает этим суждениям логическое толкование, полагая, что гений человека является его роком, и проявляет себя, когда непознанная нами часть нашей натуры заявляет права на нашу судьбу, вынуждая нас поступать так — а не иначе. Здесь он оставляет место Шопенгауэру, Фрейду и последователям. Писание предостерегает нас от попыток проследить Божий Промысел. То же говорит Экклезиаст, призывающий нас «не умствовать слишком» — и не мистифицировать очевидное. Меня не печатали годы. Я не любил коммунистов и верил, что причина в этом. Позже, в приливе откровенности один из моих бывших редакторов, похлопав меня по плечу, сказал: «Ты прекрасно владел контаминацией. Но надо было жить в библиотеке, чтобы перепроверять твои цитаты!».
Я до сих пор благодарен ему так, как только может быть благодарен человек за простое объяснение своих неудач и злоключений.
История российской администрации
Изучая историю наполеоновских войн, я заключаю (для себя), что войны суть некие потаенные стадии жизни административных систем, постигаемые или развоплощаемые, пользуясь терминологией Шпенглера, в сопоставлении и исторической ретроспективе. (Именно такой взгляд на вещи принято называть пораженческими настроениями). В колоссальном наследии Бонапарта, военных историков и невоенных бытописателей эпохи российский поход императора представляется по-разному. Менее всего расположенный понимать административную систему как школу воспитания и патриотизма, подразумевающую героизацию тех или иных факторов личной или коллективной доблести партизан регулярной армии, т. е. отождествлять ее с народом, я в данном случае пользуюсь примерами Тарле из книги, написанной при Сталине. Это три истории, и они любопытны. Вот первая.
