А вероятно, он был очень огорчен отрицательной оценкой пьесы.
И вот — Маяковский на трибуне своего открытого вечера, окруженный вереницей студентов, которых он проводил бесплатно и сажал на рампу, ставил у стен по бокам эстрады, вдоль проходов…
Основная задача вечера — популяризаторская. Маяковский считается с тем, что надо людям объяснить сперва, показать наглядно свой творческий метод, систему своего стихосложения, свои мысли и т. д. Но и это сопровождается краткими, нетрудными для аудитории экскурсами в полемику, в область поэтической теории и прочее — для тех из слушателей, кто, так сказать, может быть причислен ко 2- му курсу «маяковсковедения». И тут же — короткие злые удары по противникам и пошлякам, приходившим с целью лягнуть копытом советского поэта. А лягать, пожалуй, легче всего было именно Маяковского, потому что тон вечера, заданный самим поэтом, — тон полемики, находчивости, грубоватого остроумия и доставшегося в наследство от футуризма демонстративного самовосхваления — помогает завистникам, и просто пошлякам, и врагам, и ревнителям «чистого искусства»…
На таких вечерах Маяковский опубликовывал к широкому сведению все то, что создано было и в теории, и в литературной практике лефовской группой. А ведь литературная жизнь, сопряженная с жизнью страны, всегда требовала каких-то реакций на события, кампании, демарши литературных противников.
Вечера Маяковского никогда не ограничивались опубликованием только его стихов (допустим, даже новых). Аудитория всегда узнавала нечто, что прямо не относилось к чтению стихов. Вступительное слово, ответы на записки, иногда разраставшиеся до размеров небольшой речи, послесловия к выступлениям — все это «работало» не меньше, чем мастерское исполнение стихов.
О том, как Владимир Владимирович умел исполнять свои произведения, мы читали много раз. Но один эпизод мне хочется рассказать, ибо в нем есть своеобразие.
Существует и сегодня патефонная пластинка, на которую записано чтение Маяковским стихотворения «Необыкновенное приключение…». Запись относится к 20-му году. Голос поэта звучит на этой пластинке, очень сильно скованный ритмом стиха. Бытовые интонации, свойственные этой вещи, почти отсутствуют.
Я говорю о пластинке потому, что летом 22-го года мне привелось услышать то же стихотворение из уст Владимира Владимировича в кабаре «Нерыдай». В кабаре бывала публика всякая. В основном, конечно, — «нэпманы», богатдельцы. Но и артисты, литераторы навещали этот полукабачок-полутеатрик. В тот вечер Маяковский сидел за столикомс неизвестной мне красивой блондинкой.
(Я-то присутствовал в компании молодых своих друзей за длинным «актерским» столом, на который подавали удешевленные блюда; расчет хозяев был таков: молодая богема не могла тратить значительные суммы, а ее присутствие придавало пикантность всей программе, за актерским столом возникали веселые экспромты и реплики, оттуда кто-то подымался на сцену для исполнения не предвиденных программой номеров и т. д.)
Так вот публика стала требовать, чтобы выступил Маяковский.
Владимир Владимирович реагировал так: он поднялся со стула, жестом попросил тишины и произнес:
— Милостивые государи![1] Я выступлю только при условии, что вы пожертвуете сейчас на голодающих в Поволжье.
Аудитория изъявила согласие на это. Кто-то из участников спектакля прошел по залу с тарелкой. Значительные суммы легли на тарелку в советских дензнаках и даже в долларах, фунтах и прочей валюте.
Тогда Маяковский поднялся на сцену и начал читать свое «Солнце». Читал он спокойно и внятно. Очевидно, это стихотворение полагалось им в числе «делового репертуара»: легкая для восприятия сюжетная вещь, соединяющая юмор с патетикой и характерная для творческого лица автора. «Необыкновенное приключение…» было очень уместно всюду, где не стоило читать ни чисто лирических, ни политических стихов…
И в самой интерпретации Маяковским стихотворения проступало стремление быть понятным не слишком изощренной аудитории. Не сегодня возник покой в произношении строк «Приключения». Чувствовалось, что все уже хорошо отработано автором-чтецом.
По сравнению с пластинкой 1920 года очень выросли бытовые подробности и отступил, спрятался ритм стиха. Иеще: на первое место вышел теперь юмор. Поэт и выражением лица, и мимикой, и жестами подчеркивал нереальность события, изложенного в стихах как фактическое происшествие. Он иронизировал над собою и над теми слушателями, которые вдруг повверили бы в реальность визита солнца…
А вместе с тем Владимир Владимирович играл, изображал все, о чем говорил.
Комическим был испуг автора при появлении солнца в саду. Смешным был и сам образ солнца — тяжелого, большого, горячего… Ему трудно передвигаться по земле. А вот — пришло в гости, потому что нельзя не прийти к такому человеку. Но п в комизме этом нельзя было спрятать огромной индивидуальности автора, его неповторимой поэтичности.
Стихотворение начиналось и разворачивалось как интермедия с четким сюжетом. Но только самому Маяковскому под силу было изображать обоих собеседников этой беспримерной встречи поэта с солнцем. Впоследствии я не раз слышал чтение данного стихотворения. И всякий раз было неубедительно: непохожи исполнители ни на Маяковского, ни на солнце… Только И. В. Ильинский, начавший читать эту вещь еще при жизни и с одобрения Владимира Владимировича, да покойный Яхонтов могли донести удивительный, я бы сказал, космический замысел пьесы…
Зрители «Нерыдая» (а среди них было немало нетрезвых ресторанных «гостей») притихли сперва. Потом, приглашенные к тому Маяковским, они стали смеяться над неосторожностью автора-исполнителя (он же — действующее лицо происшествия) и появлением неуклюжего светила. Конечно, это был смех, так сказать, просветленный и ритмом и чувствами эпического стихотворного сюжета… И вдруг в конце вещи смех оборвался, перейдя в сочувствующую тишину.
Неожиданно для аудитории, которая не была знакома со стихотворением, шуточное положение выливалось в патетическую декларацию двух «высоких договаривающихся сторон»: поэта и солнца…
Как ставшую ненужной кожуру, отбросил Маяковский комическую мимику и бытовые интонации. Его голос зазвенел неподдельным волнением. Крохотный залик был весь заполнен словами солнца, которое теперь изъяснялось всерьез:
Пойдем, поэт,
взорлим,
вспоём
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое, а ты — свое,
стихами.
И опять-таки: никакого сомнения не было у слушателей, что буде солнце заговорило бы, его голос, горячий темперамент, проникновенность его речи были бы именно такими, как их воспроизводил Маяковский.
После слов солнца Маяковский как бы отступал для последнего, завершающего призыва к слушателям. Им казалось, что декларация солнца — уже кульминация всей вещи. И в самом деле, трудно человеку, дотоле не читавшему стихотворение «Солнце», представить себе, что можно «перекрыть» вышеприведенное предложение со стороны светила…
А Маяковский произносил взволнованно и быстро следующие фразы:
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма — сияй во что попало!
Еще быстрее проговаривались строки:
Устанет то,
и хочет ночь прилечь,
тупая сонница.
И внезапно для слушателей ритм замедлялся, голос делался еще более громким. Жесты и мимика приготовляли к чему-то крайне значительному:
Вдруг — я
во всю светаю мочь…
Самое существенное, что и тут ни у кого не возникало сомнений в том, что появление поэта после ухода солнца — событие воистину равное, нет — еще большее, нежели восход настоящего солнца…
Какая же убежденность в собственной силе, в таланте, в нужности людям была у Маяковского, чтобы осмелиться на эти строки и в написании стихов, и в их произнесении!..
А Маяковский уже гремел (именно гремел, а не произносил) последнее четверостишие. Оно звучало, как «тутти» оркестре, которым заканчивалась симфония. До этих аккордов уже
