Ниже Акрополя, на восток от обрыва скалы, над Иллисом, возвышается храм Юпитера Олимпийского, законченный только при императоре Адриане. Из ста двадцати колонн, которые его поддерживали, теперь осталось только 16, - 13 с одного конца и 3 с другого. Колонны эти чисто-коринфского стиля, шириной 6 фут. и 60 вышиною. Это был величайший храм на всей равнине, орошённой Кефизом и Иллисом. Тит Ливий говорит о нём, что своими размерами только он один соответствовал величию бога, которому был посвящён (unum in terris inchoatum pro magnitudine dei). И очень может быть. Зевс, как отец Афины, главный изо всех богов, был достоин огромного храма.
Я не говорю, чтобы творцы Акрополя были изобретателями греческой архитектуры. Они явились только последними и наивысшими её представителями, утвердили её догмат, тем самым, чем Фидий в своё время был относительно скульптуры. Храм Тезея, похожий на Парфенон, только меньших размеров, построен раньше Парфенона, а также и множество других храмов, после которых только кое-где остались одинокие колонны. Этот Тезейон — один из более сохранившихся памятников древности. В Акрополе была крепость, и значит он более подвергался всем опасностям войны, а в новейшие времена даже и бомбардированию, — Тезейон стоял посередине города. Он подвергался скорее внутреннему изменению, так как его обратили в христианский храм и, конечно, выкинули вон все его статуи. Теперь в нём хранятся разные гипсовые слепки, да остатки барельефов, украшавших когда-то другие храмы. Я говорил, что храм Тезея напоминает Парфенон; но так как он стоит на невысокой площадке, то и не производит такого импонирующего впечатления, тем более что и размеры его гораздо меньше. У Парфенона было восемь колонн по линии фронта и семнадцать по боковым линиям, — в храме Тезея шесть и тринадцать. Наконец, он был и не так богат, потому что Фидий изукрасил оба фронтона акропольского храма статуями, а все метопы барельефами, — в храме Тезея этих украшений было гораздо меньше.
С площадки храма Тезея видны скалы Пникса. Когда-то это было место народных собраний. Каменные ступени, вырубленные в разных местах, указывают, как подвигалась народная толпа, чтобы достичь до самой высокой террасы, с которой можно видеть прямо под ногами Афины, по правую сторону — реку Музейон, прямо — Акрополь. Зданий здесь нет никаких, видны только следы огромной трибуны, которая в древности называлась Бема, и на которой восседал народ во время совещаний. Эти скалы совершенно лишены растительности и представляются совершенною пустыней: я не нашёл на них ни одной человеческой души, городской шум сюда не доходит и тишину прерывает только крик орлов, парящих в высоте.
Не так тихо, но так же пусто на ареопаге, лежащем на склоне акропольской горы. В самом городе и его окрестностях есть ещё памятники достойные внимания: стоя Адриана, стоя Аттала, Агора, башня Ветров, небольшой храм Лизикрата, арка Адриана и памятник Филопапа, наконец недавно открытое кладбище Гагия Триада, на котором можно видеть несколько красивых, даже очень красивых памятников. Но я не берусь описывать это, я отдаю только отчёт о своих впечатлениях и главным образом остановился на Акрополе, который сильнее говорит душе, в котором сосредоточивается всё лучшее, что только создала эллинская цивилизация в области пластического искусства, вся сила греческого гения. Фукидид имел в виду, вероятно, Акрополь, когда говорил, что если Афины будут разрушены, то по оставшимся развалинам потомки будут полагать, что здесь был город вдвое более сильный, чем на самом деле. Но Фукидид ошибался: Афины оказались гораздо сильнее. Древний город подвергся разрушению, лежит в развалинах, но его гений дал слишком много, чтобы человечество забыло, чем оно обязано ему. Оно оставляло его в пренебрежении и так чересчур долго, но есть обязанности, которые напоминают о себе не только уму, но и совести. Благодаря им, эту славную землю вырвали из-под власти турок. Не один только политический интерес побуждал воскресить Грецию, — для Европы это был настоятельный долг, требующий уплаты, это был вопрос совести. Есть вещи, которых даже самая податливая совесть снести не может, — и вот наступила минута, когда загрохотали пушки под Наварином. Я уверен, что если бы не этот огромный credit[1], который современная цивилизация записала на счёт Греции, если бы не её слава и дела, не песни Гомера, не память о Марафоне и Саламине, не эти руины акропольских чудес, — то паши до сих пор держали бы свои гаремы в Эрехтейоне, и с высот Акрополя развевалось бы знамя пророка. И если я скажу, что теперешнюю Грецию создали Гомер, Мильтиад, Леонид, Фемистокл, Фидий и другие герои и гении, не подходящие ни под какую мерку, то это не риторическая фигура, а историческая правда. Трудясь для славы своего народа, они, сами не зная того, трудились для его возрождения, — и вот благодаря этим бессмертным труженикам и живёт теперешняя Греция.
Перевод Вукола Михайловича Лавровакредит
