В моем понимании и представлении Мусрепов как человек и писатель (относится это к частной его жизни или к главному ее смыслу — творчеству) стремился только к красоте, только к изяществу.
Согласимся, однако, что красота — понятие многомерное. Красиво и одухотворенно, красиво и действенно — вот основные направления его жизнедеятельности и творчества. И не потому ли он писал только I редкие счастливые часы вдохновения?
Мухтар Ауэзов и Габит Мусрепов по праву считаются основоположниками казахской национальной драматургии. Если пальма первенства в создании этого прежде неведомого казахской литературе жанра безраздельно принадлежала Ауэзову, то вслед за ним пришел в драматургию Мусрепов. Человеку, сколько-нибудь посвященному в историю казахской литературы, ведомо, что первая пьеса была написана задолго до создания у нас театра, И этот первенец не только содействовал зарождению театра, но способствовал пробуждению прежде всего народного искусства, став тем необходимым запалом, благодаря чему оно взорвалось наконец так мощно и ослепительно, блеснув щедрой россыпью самобытных, глубоко народных талантов. Вспомним то созвездие талантов. Вспомним ту Куляш, того Кали-бека, того Канабека, Курманбека, тех же незабвенных Сер-аган и Ел-аган.
И тут первенец национальной драматургии, как это часто случается с творениями настоящего искусства, когда за него берется гений, едва обретя жизнь, сразу шагнул в разряд классики. После Ауэзова всегда бывало трудно нашему брату взяться за перо. Так и здесь, после появления счастливого первенца казахской драматургии, пробовать свои силы в этом жанре, скажем прямо, не хватило многим духа. Для того чтобы пробовать силу, необходимо было обладать поистине недюжинным талантом. Мусрепов обладал таким талантом. И он не только отважился, проявив личное мужество, и, следует отдать ему должное, он, как мы знаем, подарив казахскому зрителю «Кыз-Жибек» и «Козы-Корпеш и Баян-су», сделал качественно новый шаг в развитии казахской драматургии. Судьбы молодых влюбленных печальны: гибнут Кыз-Жибек — Тулеген. Гибнут Козы — Баян. Они пали жертвой жестокого века и насилия, которые в то далекое теперь от нас время были намного их сильнее. Но вместе с тем и они своей гибелью доказали непобедимость и непокорность чувства любви. Когда чистое и возвышенное чувство становилось высшим смыслом жизни, оно, стремясь к свободе, выходило из повиновения. Как мы знаем, в фольклор, в это далекое детство современной литературы, народ всегда вкладывал все лучшее, свою мечту о добре, красоте и любви. В превосходных сценических воплощениях Мусрепова колоритный народный сюжет засверкал неожиданными гранями, обогащая и насыщая его идейную сущность новым смыслом и содержанием. Благодаря драмам Мусрепова мы сумели приблизить к себе, к своему восприятию из мира далекого, умолкнувшего прошлого трагическую судьбу влюбленных.
На мой взгляд, в ряду атих творений особо стоит трагедия «Ахан-серэ — Актокты». Она одна из немногих шедевров нашей драматургии. Трагическая участь Ахана-серэ сродни судьбе других великих сынов казахского народа — Абая и Чокана, которые тоже были обречены на гордое одиночество. Но в трагедии о поэте присутствует высочайший подъем и взлет непокорного человеческого духа, вместе с тем извечная борьба личности, наделенной благородными помыслами и незаурядным талантом, со слепой силой невежества и мрака. Если бы Мусрепов, написав только эту драму, не создал бы ничего другого, я уверен, он наверняка обессмертил бы себя.
Размышляя о жизненном пути писателя, я вспомнил один примечательный случай тридцатилетней давности. В том году появился роман «Пробужденный край». Помню его воздействие на умы и сердца читателей. С Зейнуллой Кабдуловым мы, тогда студенты университета, читали роман Мусрепова вместе, вслух. Читали залпом. Не успев прийти в себя от нахлынувшего вдруг прилива чувств, возбужденные и радостные, вышли мы почему-то на улицу. Еще не отдавая себе отчета в своих поступках, почему-то оказались рядом с домом писателя, почему-то кружили и ходили, однако не смея в решительный момент войти в дом, в окне которого в это время горел уже свет. А на дворе стояла поздняя осень. Промозглый холодный ветер пробирал до костей. Но мы, не в меру возбужденные, говорили, перебивая друг друга, о взбудоражившем наши души романе, об авторе, о его писательской культуре, его требовательности, предъявляемой прежде всего к себе, тщательности и безупречности отделки слога, изысканности стиля и, наконец, тонкости и точности психологических наблюдений. Помню: тогда, что бы мы ни говорили касательно только что появившегося произведения Мусрепова, наши мысли как завороженные вновь и вновь вращались вокруг изящества его исполнения. Нас особенно восхищал выхваченный писателем из прошлого тот огромный мир, который, благодаря волшебной силе чародея слова, обрел жизнь и заговорил вновь. На страницах довольно объемистого романа кипели и накалялись человеческие страсти, разыгравшиеся в том краю, которому предстояло пробудиться, который в недалеком будущем станет ареной смертельных схваток двух непримиримых классов. Кого из нас не поражали крупно и объемно выписанные образы? Особенно Иглика, который попирал землю, словно он был вылит из чугуна. В его невзначай брошенных словах чувствовалась неумолимая сила власти, непреклонность и решительность поступков. Он от начала и до конца родное дитя жестокого индустриального века, который бесцеремонно ввалился тогда в казахскую степь. По сравнению с ним, наоборот, главный герой романа Буланбай показался нам куда пассивнее и потому бледнее. Долго дремавший в нем инстинкт классовой борьбы просыпается вдруг неожиданно, под воздействием не столько опять-таки осознанной необходимости борьбы, сколько, скорее, ущемленного, уязвленного самолюбия степного рыцаря. Если пробуждение его самосознания, подобно пробуждению края, тянулось долго, то его вспышка гнева была неожиданной, молниеносной.
Нас, читателей тех лет, не меньше поразила простота самого открытия карагандинского угля. Посудите сами. Не разожги в тот памятный теперь для всех нас один из летних дней 1847 года простодушный по характеру, но сметливый казах по имени Байжан в степи огонь рядом с норкой полевого суслика, не состоялось бы, пожалуй, открытия карагандинского угля. Допустим, что этот добродушный казах, наделенный, однако, как все степняки, повышенным любопытством и наблюдательностью, находился в степи, допустим, что он развел огонь, но не проявил любопытства, не обратил внимания на что-то неведомое, черное, которое валялось комочками прямо у норки, по всей вероятности извлеченное сусликом из недр земли, и — самое главное — не бросил бы опять-таки ради того же любопытства это нечто черное в потухающий огонь, где никак не закипало молоко в жестяной банке, и это что-то, непонятное черное, немало, видимо, занимавшее простодушного степняка, попадая в огонь, не взгорело бы быстро и сильно, вряд ли кто-нибудь догадался бы еще во второй половине минувшего века о небывалых по запасу залежах карагандинского бассейна. Так что открытие богатейших залежей, которые впоследствии станут третьей по значению кочегаркой страны и преобразуют экономический и культурный облик огромного края, было до смешного простым, даже анекдотичным.
Признанного мастера прозы казахской литературы, по моему личному наблюдению, не столько заботила тщательная разработка психологии, неожиданные ее проявления, сколько неизменное стремление виртуозного стилиста вложить всего себя в пластику, поражая при этом отточенностью слога, точностью и меткостью выражения, образностью ткани всего текста. Еще одна особенность прозы Мусрепова, обратившая сразу внимание критиков и искушенных читателей, — это лапидарность, лаконичность его письма. Стиль его безукоризненно опрятен, как он сам. Каждый раз, соприкасаясь с лучшими образцами его прозы, на ум невольно приходит высказывание Сент-Бёва: «Самое лучшее в самых скупых словах».
Итак, меткость и предельная точность — вот девиз писателя Мусрепова, его безоговорочное творческое кредо на всем его жизненном пути. С тех пор как появилась первая книга «Пробужденного края», взбудоражившая, повторяю, наши умы и сердца, прошло чуть более трех десятилетий. Прошли годы — сменились поколения. А со сменой поколений меняется и сама жизнь, меняются вкусы, взгляды и отношения к прежним ценностям. Особенно в наш век, век технического прогресса, происходит в ошеломляюще быстром темпе едва ли не тотальная переоценка всего без исключения, в том числе и произведений литературы и искусства.
Иные кумиры, еще вчера покорявшие наши сердца, нередко, кое-как продержавшись один-два сезона, уже на третий на наших глазах смущенно сходят со сцены, навсегда прощаясь с еще вчера шумно рукоплескавшей им публикой. Почему? В самом деле, почему в наших чувствах нет былого постоянства? Почему чувство восторга, возникавшее порой как взрыв» как фейерверк, не задерживаясь сколько-нибудь в нашем сознании, тут же угасает, рассыпаясь радужными осколками и растворяясь в зыбком мареве времени? Почему?
