Съехав на обочину, я остановил машину и вышел. Что мне нужно от Ирены Гундлах – или Ирены Адлер? Сказать, что я все еще держу на нее обиду? Сказать ей наконец в лицо то, о чем тогда я говорил ей лишь мысленно? Что нельзя использовать человека, а потом просто бросить его? Что хотя я и выглядел в ее глазах простаком и недотепой, но любил ее, а чужой любовью играть нельзя? Что она могла хотя бы написать мне, объясниться и как-то смягчить обиду?
Я опять поставлю себя в неловкое положение. Прошло сорок лет, и она посмеется над тем, что прошлое до сих пор не отпускает меня. Я и сам находил смешным, что оно все еще так свежо для меня. Мне казалось, будто я только вчера сидел с ней на скамейке на берегу Майна, будто только вчера ждал ее возле микроавтобуса, будто только вчера она высадила меня на окраине деревни. А еще мне казалось: если бы мы с ней вновь очутились на той скамейке, я повел бы себя точно так же, как тогда.
Неужели именно так происходят все истории, которые не кончаются? Но истории не кончаются сами по себе – их заканчивают. Мне следовало довести ту историю до конца, тогда в ней появился бы смысл. Я внушил себе, что без Ирены мой брак с другой женщиной не получился бы столь удачным, но это было неправдой. Я относился к школьным годам, к учебе в университете, к смерти матери, к отцу, который, несколько раз навестив меня у своих родителей, уехал в Гонконг и умер там, так, как относятся к делам, сданным в архив: что было, то прошло, и прошлое не может быть другим, его не изменишь. Почему же что-то твердит мне, что с Иреной все могло сложиться иначе, чем сложилось?
Я стоял на вершине холма. На западе тянулись горы, поросшие травой, кустарником, кривыми деревьями и деревьями прямыми, будто столбы; прямые деревья с белесыми стволами, без коры, выглядели больными. На востоке за двумя горными грядами лежало море. Я перешел на другую сторону дороги, сел на обочине. Море было пятнистым, серым и голубым, рябь чередовалась с гладью. Вдали шли два корабля, но казалось, будто они не двигаются с места.
Идти, не сходя с места, – именно так я чувствовал себя сейчас. Потом я сказал себе: это только кажется, будто корабли не двигаются с места. Возможно, и я не стою на месте, вопреки моему самоощущению. Мне пришли на ум пятна на моем пиджаке, и я рассмеялся. Пятна, которые раньше испугали бы меня, представлялись мне сущим пустяком со дня, проведенного в Ботаническом саду. Значит, я сдвинулся с места. И если я осрамлюсь перед Иреной Гундлах – или Иреной Адлер, моя оплошность будет всего лишь чем-то вроде пятна на пиджаке.
Светило солнце. Пахло сосной и эвкалиптом. Мне чудилось, что пахнет морем, его темным, сырым, соленым дыханием. Стрекотали цикады, порой из долины доносилось завывание электропилы. Нет, мне не о чем беспокоиться. Завтра я поеду в Рок-Харбор, а сегодня найду отель у моря, сяду на террасе и буду смотреть, как стремительно наступает ночь. В Австралии порой кажется, будто до сумерек еще далеко, но вдруг буквально за несколько минут голубое небо делается темно-синим, потом черным, и наступает ночь.
26В Рок-Харборе было четыре улицы, а еще маленький причал, у которого стояло несколько яхт и моторок, магазинчик с кафетерием, почтовое отделение, контора по торговле недвижимостью и чугунный солдат на каменном постаменте, поставленный здесь в память о павших на двух мировых войнах, а также на корейской и вьетнамской войне. Я объехал четыре улицы, пустовавшие не из-за раннего часа, как мне сначала подумалось, а из-за того, что летние домики еще не были заселены отпускниками. Ни улицы, ни дома с табличкой «Ред-Ков» я не увидел. Я зашел в магазинчик, чтобы навести справки.
– Вы ищете Айрин? – Седовласый, незагорелый, с красноватыми глазами человек, сидевший на стуле возле барной стойки, отложил книгу и встал.
Айри-и-ин? Ирена, три коротких слога, три гласные, три ноты песни, три такта вальса – имя, которое хочется пропеть и протанцевать. «Айри-и-ин» тянется, будто изжеванная жевательная резинка.
– Она живет в часе езды отсюда. У вас есть лодка?
– Я приехал на…
– Туда можно добраться только на лодке. Но можете подождать ее здесь. Раза два в месяц она заглядывает сюда и вчера была здесь. Позвонить ей нельзя, она вне зоны доступа.
– А катера вдоль берега ходят?
Он рассмеялся:
– Паромы? Нет, ничего подобного у нас нет. Мой сын отвезет вас туда на моторке. И заберет обратно, если вы уже знаете, когда захотите обратно.
– Я позвоню…
– Позвонить оттуда нельзя…
– А может ваш сын отвезти меня туда прямо сейчас? И сегодня же вечером забрать обратно?
На сей раз он дал мне закончить фразу. Кивнув, он пригласил меня за один из столиков на террасе, чтобы я подождал Марка, его сына. Сидя за столиком, я услышал, как он говорит по телефону. Затем он принес два бокала пива, подсел ко мне и представился. Раньше он жил в Сиднее, но город ему надоел, поэтому вот уже семь лет он живет здесь. Он любит море и покой, то, как городок просыпается к началу отпускного сезона, любит суету летних месяцев, послесезонное время, когда на несколько недель летние домики за скромную плату снимают писатели и художники, а потом опять наступает затишье. К нему все заглядывают: молодые семьи, старики, подростки, художники.
– Там, где она живет, я бы жить не стал. Места красивые. Но одной красотой… ведь вокруг ни души. Что привело вас к ней?
– Мы давно не виделись.
– Знаю. – Он рассмеялся. – Иначе бы мы с вами уже встретились. Когда вы виделись в последний раз?
– Много лет тому назад.
Он оставил меня в покое. Потом пришел Марк, отвел меня к лодке, допотопному баркасу, запустил двигатель и отчалил. Он стоял в каюте за штурвалом, я сидел на скамеечке перед каютой, подставив лицо солнцу и ветру. Все прибрежные горы выглядели одинаково, баркас размеренно покачивался, плескались волны, ровно постукивал мотор. Я заснул.
1Я проснулся, когда Марк заглушил мотор. Баркас несло в бухту, прямо на мол. Неподалеку от него Марк вновь включил мотор, направил лодку к концу мола и причалил там.
– Сегодня вечером, в шесть?
– Да. – Я спрыгнул на причал. Отчалив, Марк направил баркас в море. Я смотрел ему вслед, пока он не достиг окончания бухты и не скрылся из виду. Потом я обернулся.
На берегу стоял одноэтажный каменный, крытый черепицей дом с пристроенным навесом, опиравшимся на каменные колонны. Он выглядел так, будто стоял здесь вечно и останется стоять навсегда. Будто с его помощью культура и цивилизация отвоевали себе место в этой глуши, чтобы охранять и защищать себя.
По дороге от мола к дому я увидел другой дом, деревянный, в два этажа, построенный таким образом, чтобы из него открывался вид на морскую даль, хотя сам дом скрывался за деревьями и был издалека незаметен. Если дом на берегу казался поставленным навечно, то дом на холме походил на временное пристанище. Его нижний этаж опирался на бревна, настолько просевшие, что смотреть страшно. Крыша и балкон провисли, некоторые оконные рамы покосились, поэтому окна не закрывались. Все окна и двери были распахнуты настежь. На ветру полоскалась вылетающая из окна занавеска.
Дверь дома на берегу была закрыта. Постучав, я подождал, затем шагнул внутрь просторного помещения с железной печкой, старой чугунной плитой, буфетом, столом и несколькими стульями, затем прошел в небольшую комнату с кроватью, ночным столиком и шкафом. Оба помещения выглядели нежилыми, – вероятно, Ирена живет в теплое время года наверху, а сюда переселяется лишь в холода. Задняя дверь вела из дома к водяному насосу и дощатому туалету.
Я посмотрел на верхний дом. В нем ничего не переменилось, окна и двери оставались открытыми, на ветру продолжала полоскаться занавеска. Я почувствовал, что не найду Ирену и наверху. Я мог бы обойти там комнату за комнатой, окликая Ирену, осмотреть ее пристанище, понять, как она живет, но мне не хотелось этого делать. На холме она вскопала ступеньками огородные грядки, где посадила салат, помидоры, горошек, кусты малины. Все требовало поливки.
Внезапно все мне показалось безжизненным, заброшенным. Словно тому, кто жил здесь, пришлось неожиданно бежать, чтобы уже никогда не вернуться. Пусть теперь ветер гуляет по дому, пусть комнаты заливает дождь, пол гниет, а бревенчатая опора рушится. Полощущаяся занавеска напомнила мне фотографии руин после бомбежки, когда бомба сносит стену дома, обнажая квартиры с мебелью, картинами и шторами.
Солнце скрылось за облаками, с моря подул промозглый ветер, вода в бухте сделалась серой и холодной. Я надел свитер, накинутый на плечи, но меня продолжало знобить. На кровати я нашел пахнувшее затхлостью шерстяное одеяло, закутался в него, сел на скамью под навесом, прислонил голову к стене и стал ждать.
