Корнелл, худой, седовласый, морщинистый, с пронизывающим взглядом, спокойно продолжал бороться до конца. Сейчас он был убежден, что они проиграют, но держался, не дрогнув, и первоначальная тревога уступила место уверенности. Долгая жизнь, полная лишений и унижений, научила его, что главное не победа, а то, как ты стоишь на своем. В этом смысле он был кузеном Кэтрин, пришедшей к этому другим путем, и отцом Гарри, который пока продвинулся не так далеко, как Корнелл или даже юная Кэтрин, но уже пустился в путь и скоро прибудет туда же.
Поскольку «Кожа Коупленда» лишилась активов и альтернатив и двигалась к банкротству и ликвидации, Гарри стал активнее ею управлять, пусть даже это ничего не давало. Однажды рано утром, пока Джонсон и Сассингэм спали у себя в отелях, Гарри с Корнеллом сидели в кабинете. Трети сотрудников пришлось уйти, потому что они не могли принять обязательного для всех сокращения зарплаты на сорок процентов. Гарри и Корнелл уже давно вложили в компанию свои собственные средства. Достаточно было взглянуть на их баланс, чтобы ни в одном банке им не предоставили кредита. Ни одному банку и не следовало этого делать, потому что среди прочего любой опытный банкир мгновенно понимал, что их разоряют выплаты рэкетирам. Бухгалтеры и кредитные сотрудники знали, как определить это по статьям «прочие расходы», «наличные выплаты», а чаще всего, особенно если имели место выплаты крупных сумм, «сборы и услуги».
– Покупатели в городе, – без особого воодушевления объявил Корнелл. – Ты готов провести сегодня три встречи? – Обычно у них бывало по дюжине встреч в день, когда покупатели стекались в Нью-Йорк. – Этот парень Суонсон из детройтского «Гудзона»…
– Он никогда ничего не покупает, – сказал Гарри. – По словам отца.
– Иногда немного покупает. Мисс Махони из вашингтонского «Лансбурга». Эта возьмет пятьдесят или сто сумок, как и мисс Леви из балтиморского «Хехта». Они вроде как конкурируют.
– Конкурируют, потому что у людей, которые живут между двумя этими городами, есть выбор, – сказал Гарри, как будто понимал, о чем говорит.
– У каких людей? У молочных фермеров? – спросил Корнелл.
– Там и другие живут: чиновники, политики, производители специй.
Корнелл, который родился в Вашингтоне, сказал:
– Гарри, маленькие города компактны. Вашингтон в каком-то смысле так же далек от Балтимора, как от Бостона.
Гарри, признавая ошибку, перескочил на Бостон.
– А как насчет «Филина»?
– Ничего не слышно. И мы этой осенью не успели с дамскими сумками-коробочками.
– Это безумие, – сказал Гарри. – Они слишком маленькие, не прилегают к телу, и какой женщине захочется открывать крышку, как у багажника, чтобы добраться до своих вещей?
– Знаю, Гарри, но такова мода. «Альтман» продает такие по тридцать пять сорок за штуку, включая двадцать процентов федерального налога.
– Как им это удается?
– Европейские затраты на рабочую силу и доллар, вот как. В «Де Пине» есть портсигары за двенадцать семьдесят пять. Нам пришлось бы продавать им такие же по четыре доллара. Это наша себестоимость, и у нас никогда не было большого объема, а сейчас еще меньше, поэтому, если бы мы выжимали по двадцать пять центов прибыли с каждой продажи, то получали бы, может, двадцать пять долларов в неделю для отчетности ценой сокращения производства более дорогих вещей.
Гарри сказал:
– У Чехова есть такой рассказ, «Толстый и тонкий». Тонкий делал портсигары. Он неплохо на них зарабатывал, но в конце – в отличие от сигарет в своих портсигарах – сломался. – Гарри опустил взгляд, пока оба прислушивались к гудку океанского лайнера, который отходил от причала в Норт-Ривер и сигналил, что направляется в море.
– Давайте держаться, Корнелл, – сказал Гарри, – хотя бы из последних сил, а потом, когда и их не останется, мы этого не заметим, а может, будем держаться и без них.
– Ты знаешь, как это делать, Гарри? – спросил Корнелл, потому что сам он знал это и видел много раз. Видел, как люди терпят поражение, одни мужественно, другие нет.
– Да, знаю, – сказал Гарри. – До последнего.
К концу октября погода установилась майская, температура не раз зашкаливала за семьдесят по Фаренгейту[175], но слушатели концерта камерной музыки в Большом зале Метрополитен-музея были одеты по-зимнему, и вешалки в гардеробной угрожали треснуть под тяжестью кашемира и норки. Большинство слушателей были старыми, со слабым кровообращением, и прожили достаточно долго, чтобы иметь основания опасаться внезапных перепадов температуры, которые в горах Нью-Хэмпшира, на равнинах Небраски или в пригодных для катания на буерах бухтах Гудзона едва не погубили их, когда они были детьми. Молодые, которых было немало, тоже оделись основательнее, чем требовал воздух снаружи. Они поступили так из чистого конформизма, свойственного людям.
На Гарри был блейзер и галстук-бабочка, что выглядело неуместно неформально, но на это у него были свои соображения. Некоторые из пожилых людей смотрели на него неодобрительно. Он не был студентом колледжа, а здесь собрались не на пикник. Что он пытается доказать? Или просто оделся небрежно, а то и вызывающе?
– Садитесь между Кэтрин и мной, – сказала ему Эвелин, когда они стояли в нише у гардеробной. – Мы вас защитим. Вам нравится такая музыка, или на ваш слух это что-то вроде лесопилки? – Она пригласила Гарри и Кэтрин в основном в качестве предлога, чтобы повидаться с ними.
Прежде чем ответить, Гарри раскрыл программку.
– Честно говоря, – сказал он, – в этой программе меня ничто не трогает, кроме первой части Квартета № 1 Брамса, которую я на самом деле люблю. Остальное – вроде кузнечиков, жалующихся на Департамент транспортных средств.
Билли был того же мнения.
– Это закуски, – сказал он. – Лично я пришел сюда ради креветок. – Сухонькая старушка с лицом голодного койота бросила на Билли взгляд, под которым ему надлежало сникнуть, но вместо этого он рассмеялся. – Давайте приступим, – сказал он так, чтобы ей было слышно. – Креветки тоненькими голосами умоляют, чтобы их съели.
Билли и Эвелин прошли в зал, оставив Гарри и Кэтрин в гулкой нише. Он смотрел на нее, а она смотрела в ответ. Его любовь к ней, сильная и крепкая, становилась все глубже.
– Тебя устраивает, как теперь обстоят дела, Кэтрин?
– Да, почему бы нет? – удивилась она.
– Ты была потрясена, когда обнаружила, что всю свою жизнь не знала, кто ты такая, а теперь еще и все это.
– Я это уже пережила, и дело было не так. Я знала, кто я такая. Всегда знала. Если знаешь, что именно ты любишь, то знаешь и кто ты такая. А я, Гарри, знаю, что именно я люблю. – Она улыбнулась так, словно и знала, и не знала, что должно было случиться. Так или иначе произойдет одно и то же.
А потом они вошли в зал, вместе.
К счастью для Гарри, сразу же заиграли его любимую часть, и, к счастью для него, Кэтрин была рядом. Несмотря на высокий потолок зала, было жарко. Он слегка наклонился к ней, а когда она подалась к нему, они соприкоснулись, очень мягко, и обняли друг друга за талию. Это было похоже на поцелуй. Костюм Кэтрин из легкой и мягкой шерсти пах ее духами. Сидя так близко, но сдержанно, они ощущали свое сердцебиение. Когда задолго до войны, будучи студентом, Гарри снова и снова слушал это allegro non troppo, он мечтал и жаждал, чтобы когда-нибудь появилась такая женщина, как Кэтрин, которая любила бы его, с кем он мог бы слушать музыку так, как слушали они теперь, не желая больше ничего на свете. И вот это на мгновение осуществилось.
Сбегая по крыльцу музея, чтобы сесть на автобус, который унесет его вправо через парк, Гарри чувствовал, как надрывается у него сердце, словно от горя. Но как только он вскочил на открытую площадку, а автобус тронулся, ему стало немного лучше. Когда он устроился на сиденье, его собственное тепло доносило не просто остаточный запах духов Кэтрин, но аромат, измененный и улучшенный ее телом. Он вдыхал его до последнего.
Проехав через парк, автобус направился на юг, к центру города, но Гарри в конце концов потерял терпение из-за его неторопливости и сошел, желая пройти пешком последние несколько кварталов до Мэдисон-сквер-гарден, где состоится бой, который сведет не только Житано Моралеса и Маркуса Джозефа, боксеров полусреднего веса, но и большую часть его десантников, оставшихся в живых. Они одновременно прибудут из разных частей города и сойдутся на четырех местах, расположенных достаточно близко к рингу, чтобы вобрать зрелище целиком, и достаточно далеко, чтобы при этом не вытягивать шею и не попадать под капельки пота, когда головы боксеров будут содрогаться от ударов. На каждом билете Гарри написал: «Явка обязательна».
Толпа, идущая на бой, возбужденно вливалась в зал: несколько женщин, но в основном мужчины. Сюда шли совсем не так, как в кино. Уровень адреналина поднимался задолго до того, как люди оказывались в зале, потому что им предстояло не просто зрелище, но скорее моделирование и обучение. За техникой каждого удара внимательно следили: чувства у всех зрителей обострялись настолько, что они мысленно переносились на ринг, чтобы самим наносить и принимать удары. Ценители бокса могут говорить о нем как об искусстве все что угодно; но это прежде всего ритуал переноса и подготовки, ритуал, в котором обычный человек, которому не приходится драться, преобразуется внутри себя в человека, который дерется.
