Ознакомительная версия.
Возможно, всему виной моя стремительность, но на этот раз Прозерпина не успела подготовиться. А быть может, это я подготовился лучше, чем в прошлый раз. Во всяком случае, на сей раз мне было ясно видно, что она не ожидала моего визита.
Впрочем, надо отдать должное, в руках она себя держала великолепно. Взгляд ее был взглядом сытого медитирующего удава.
– Здравствуйте, господин Хаген, – ровным голосом приветствовала она.
– Здравствуйте, Людмила Петровна. Что же вы не угадываете, что привело меня к вам сегодня?
– Мне не нужно угадывать, господин Хаген. Я уже говорила: я вижу, а не угадываю. Вас привела ко мне забота о вашем товарище. Вот только сегодня в вашей ауре преобладает алый и оранжевый. Вы взволнованы. Вам открылись какие-то новые грани знакомой истории, и вы пришли ко мне за ответами. Спрашивайте.
Она не предложила мне садиться. Более того, на кресле для посетителей подремывал черный кот. Должно быть, по здешним правилам кот был в разы важнее посетителя, но это по правилам Прозерпины. Я же собирался идти по пути Дмитрия и играть по своим правилам.
Я подошел к креслу и, не особенно церемонясь, стряхнул кота на пол. Зверь недовольно мяукнул, дернул пару раз хвостом, демонстрируя свое ко мне презрение, и запрыгнул на стол. И все. Небеса не разверзлись, и гром не грянул. Никаких мистических кармических воздаяний, просто обиженное животное.
– Вы позволяете себе недопустимое, – тоном благородной дамы, оскорбленной безродным холопом, но держащей себя в руках, сообщила Прозерпина. – Мы не в вашем банке. Здесь такое поведение непозволительно. Тонкие материи…
– Тонкие материи, Людмила Петровна, это красивые слова, прикрывающие некрасивую ложь. Вы правы, я пришел к вам в заботе о моем товарище и его семье. Только мне не требуются ваши ответы. И у меня нет к вам вопросов. Есть одно предложение.
– Покиньте этот дом, господин Хаген.
– Обязательно, – кивнул я, начиная ощущать тот азарт, который прочувствовал Дмитрий, поняв пытающуюся обмануть его цыганку. – Только сперва вы вернете то, что украли.
На лице Прозерпины проступило столько оскорбленного достоинства, что поверил бы самый недоверчивый Станиславский.
– Вы оскорбляете меня, господин Хаген. Я никогда, ничего и ни у кого не крала.
– Золотые инвестиционные монеты. Сто тридцать четыре штуки.
– Вы говорите о том, о чем не знаете. Это золото даже не гонорар за работу. Оно необходимо, чтобы омыть ауру чада. Речь идет о жизни ребенка. Неужели вы совсем не понимаете опасности?
И она вперила в меня свой немигающий, гипнотический взгляд.
– Понимаю, – легко согласился я. – Вот только, боюсь, полиция не поймет. Так что у меня к вам предложение: или я ухожу отсюда с золотом Кравцова, и больше мы с вами не увидимся, или я ухожу отсюда с пустыми руками, но с обращением в соответствующие органы. Как бы вам хотелось, чтобы я покинул ваш дом?
– Ваши обвинения бездоказательны.
– Неужели вы думаете, что я совсем не подготовился?
Моя собеседница насупилась.
– Вы же знакомы с Максимом Антоновичем.
– Каким еще Максимом Антоновичем?
– Ну как же, Максим Антонович Петухов, начальник службы безопасности нашего банка, весьма серьезный и уважаемый человек.
Выдержав паузу, я продолжил:
– Мы с ним в очень хороших отношениях, более того, он человек отзывчивый. Как узнал про историю с золотом – тут же посоветовал обратиться к одному своему приятелю, полковнику полиции. Я как раз после нашей беседы собирался ему позвонить по поводу сглаза и вашего черного кота.
Прозерпина долго-долго смотрела на меня. Наверное, этот взгляд должен был сломать меня, но я не ломался. То ли чары и вправду разбивались об очки, то ли внушение не работает на подготовленного человека. Но я чувствовал, что оно не работает, и от этого окружающая обстановка и Прозерпина в ее мантии с рунами все больше и больше походили на плохие декорации к дешевой постановке уездного театра.
Наконец она встала и вышла. Вернулась довольно быстро с небольшой коробкой из плотного картона в руках.
– Извольте, господин Хаген. – Она открыла коробку, внутри посверкивали маленькие солнышки золотых монет в прозрачных пластиковых коробочках. Десятки солнышек. – Будете пересчитывать?
Прозерпина следила за мной таким говорящим взглядом, что другой бы на моем месте, должно быть, расплакался бы, попросил прощения и вернул золото, доплатив сверху. В этом взгляде было все: покровительственность, и оскорбленное достоинство, и горечь оттого, что человек, который казался ей – Прозерпине – умным, на деле оказался дураком и страшно ее разочаровал. Она смотрела на меня так, как, должно быть, Иисус глядел на Иуду.
– Поверю вам на слово. – Я закрыл коробку и притянул ее к себе. – Но если там чего-то не хватает…
– Все на месте, – перебила меня Прозерпина, – заберите свой презренный металл и оставьте это место.
Я взял коробку и поднялся из-за стола.
– Только нерожденное дитя безмерно жалко. На нем останется дурной глаз. Но если вам золото дороже жизни ребенка…
В голосе ее прозвучала бесконечная горечь и разочарование.
– Знаете, Людмила Петровна, вам бы в кино играть. Вы прекрасная актриса. Вот только я не поклонник вашего таланта. И в понедельник жду от вас заявление по собственному желанию. Прощайте.
И я вышел, не желая больше давать ей повода сыграть на чувствах и затуманить мне разум.
* * *
Выходные прошли весело. Я привез Кравцовым их коробку, хотел просто отдать и уйти, но не тут-то было. Женя так воодушевился, что категорически отказался отпускать меня домой, а за Аритой отправил такси.
Мы ужинали. Женщины болтали. Мы пили пиво с бехеровкой. И, кажется, все были счастливы, как тогда, в наш первый совместный ужин. Потом Женя подарил мне две канадские монеты из той коробки, что я забрал у Прозерпины. На обеих были изображены оскаленные звериные морды.
– Это «ревущая рысь» и «воющий волк», – сообщил Женя.
Я попытался отказаться, но Евгений был настойчив.
– Мне кажется, волк – это твой зверь, – разъяснил он.
– Ну, хорошо, – сдался я. – А рысь зачем?
– За компанию. Не обижай меня, Хаген. Бери.
И я взял. И мы выпили еще. И поехали ко мне за полюбившимся Евгению топором, потому что надо было чем-то отдариться.
А во вторник мне позвонил Джанибекян.
– Здравствуйте, Нильс.
– Здравствуйте, Арам, – ответил я, судорожно соображая, как оправдываться за Евгения. – Я прошу прощения. Все понимаю, но…
– За что? – кажется, искренне удивился Джанибекян.
– За Кравцова. Я просил за него, а он не пришел в тот понедельник и…
– В тот не пришел, в этот пришел, – небрежно отмахнулся Джанибекян. – Взял я вашего Кравцова. Работает. А за то, что сразу не пришел, побудет пока простым менеджером. Но пес с ним, Нильс. У меня к вам совсем другой разговор.
– Ответная просьба? – с облегчением выдохнул я.
– Нет. Предложение, от которого нельзя отказаться, – улыбнулся в трубку Джанибекян.
Он и правда сделал мне деловое предложение. И я, конечно, не смог отказаться. Но это уже совсем другая история.
Часть вторая
Бойтесь данайцев…
Я очень не люблю стричься. И поэтому стригусь максимально коротко, чтобы подвергаться ненавистной процедуре как можно реже. Казалось бы, это нелогично: не любишь – не стригись вообще, но вот парадокс – длинные волосы я тоже не люблю. И дело тут не в дресс-коде. Просто длинные волосы мешаются, лезут в рот, нос, глаза, быстро пачкаются, а главное – с ними я становлюсь похож на Джона Бон Джови, а это вообще не мой певец. Жеманный он какой-то, приторный. И голос противный. Как заведет свою волынку: «It’s my life!» – у меня сразу оскомина во рту, точно ежевики поел.
Ежевика… О чем это я? В четыре часа утра мысли начинают путаться, как нитки в клубке, и проследить одну до самого конца сложно… Ах да, я думал о том, что не люблю стричься. Нет, не потому, что весь такой свободолюбивый и неформальный или там большой поклонник тяжелого рока. Нет, в юности я носил длинные волосы, было дело. Как викинг или там франкский король. Франк переводится как «свободный». Их короли, Меровинги, не стриглись в пику римлянам. Мол, все, кто за Рим, подрубают волосы, а мы, франки, все из себя такие гордые и «не рабы», мы будем отпускать волосы до задницы. Они так и вошли в историю – «длинноволосые короли». Те еще были персонажи – убийцы, насильники, клятвопреступники и сластолюбцы. Правда, кончили плохо – последнему из Меровингов, Хильдерику Третьему, кажется, отрезал волосы и лишил его королевской власти майордом Пипин по прозвищу Короткий, ставший первым королем новой династии Каролингов. Его сыном был Карл Великий. Такая вот драма. Хотя в Европе с той поры мало что изменилось. Пиджаки и галстуки вместо кольчуг – вот и все.
Сижу, пью кофе. Надо бы поспать, но сон не идет. Нервы – как струны. Я только что вернулся из больницы. Ариту положили на сохранение – так это называется по-русски. Вечером она почувствовала себя плохо. Так и сказала:
Ознакомительная версия.
