Когда внутреннему взору Пташки представал образ жены Дика Уикса, дыхание девушки невольно учащалось. Она видела большие голубые глаза под тяжелыми веками, высокие скулы и острый подбородок с намеком на ямочку, маленький, изящный рот и очень светлые волосы цвета только что снятых сливок. Это не могло быть совпадением. Во внезапном появлении этой женщины в Бате был определенный смысл, и нужно было найти какой-то способ, которым Пташка могла ее использовать. Это был тот шанс, которого она так долго ждала, шанс, о котором столько мечтала. Она не знала до конца, как все должно произойти, но первым шагом – так она решила, когда почти осязаемая чернота ночи немного поблекла, – должен стать визит Дика Уикса, во время которого тот представит жену миссис Джозефине Аллейн, хозяйке дома в Лэнсдаунском Полумесяце. Пусть Джонатан Аллейн увидит лицо, которое не сможет оставить его равнодушным. Но для этого требовалось ввести новоиспеченную миссис Уикс в их дом, а иного способа сделать это, кроме как сперва показать эту женщину Джозефине, его матери, не существовало.
На следующий день Пташка еще обдумывала, как все лучше устроить, когда подвернулась счастливая возможность. Поскольку Доркас по-прежнему отказывалась зайти куда-либо, где поблизости находился Джонатан Аллейн, Пташке был поручен надзор за его комнатами. Начавшийся день выдался облачным, и моросил дождь. С верхнего этажа дома было видно, как весь город и вся долина реки покрыты пеленой тумана. Когда Пташка открыла ставни в комнатах, Джонатан вздрогнул. Он был высокий и тощий, с острым носом, квадратной челюстью и длинными скулами, делавшими его лицо похожим на лисью мордочку. Длинные пальцы и глубокие морщины на лбу довершали картину. У него были темные брови над черными, настороженными глазами, а волосы, жирные и спутанные, падали на плечи неухоженными прядями. Он снова спал в кресле одетым и вот уже несколько дней как не брился. У него в руке было зажато письмо. Пташка сразу догадалась, что это одно из писем Элис. Сердце словно подпрыгнуло у нее в груди. Бумага была старой, измятой, порванной на краях. Он спал, прижав его к груди, как будто оно могло его утешить. «Проси у нее все, что хочешь, – подумала Пташка. – Теперь слишком поздно. Она не сможет тебя простить, и я тоже». Джонатан с минуту смотрел на нее в явном смущении, и она мысленно себя с этим поздравила, но затем его голова снова упала на высокую спинку кресла, взгляд уплыл куда-то в сторону, обратившись к оконному стеклу.
– Уходи. Оставь меня в покое, – пробормотал он.
– Ваш завтрак на столе позади вас, – проговорила Пташка, прекрасно сознавая, что он проигнорирует ее слова.
Он редко ел что-либо до полудня, а порой и до наступления темноты. А иногда вообще не притрагивался к пище целые сутки.
– Оставь меня, я сказал. – Голос его звучал надтреснуто и глухо.
Пташка прошла к камину. Она вымела золу, положила растопку и новый уголь, а потом разожгла огонь. На полу рядом с письменным столом лежало битое стекло, и она подмела осколки. Пташка повернулась, чтобы выйти из комнаты, и только тогда поняла, как тиха и добра она была к нему в это утро. «Все дело в письме», – решила девушка. Когда он доставал письма из одному ему известного тайника, где они хранились, в комнате словно появлялся дух Элис. Он будто проникал в сердце Пташки, касался его нежными пальцами и успокаивал, умиряя в нем обиду и злость. «Нет, я не успокоюсь». Она сжала зубы и заставила себя вспомнить о причине, по которой здесь отсутствовала Элис, умевшая так благотворно воздействовать на всех окружающих. Причина состояла в том, что Элис была мертва. Эта мысль резанула по живому и заставила открыться старую рану. Пташка повернулась и посмотрела на макушку Джонатана, видневшуюся над спинкой кресла. Его рука соскользнула с подлокотника, и письмо закачалось, едва удерживаемое пальцами. «Если он позволит ему упасть, я убью его здесь и сейчас». Но Джонатан письма не выронил.
Пташка медленно пошла к нему. По его дыханию она поняла, что он опять задремал, и в течение какого-то времени слушала его посапывание, этот звук неожиданно показался ей приятным: в нем ощущались простой ритм и какая-то уязвимость. Во сне он забормотал – сперва баском что-то невнятное, потом голос его стал жалостным, испуганным и почти детским. Пташка осторожно подошла ближе и встала сбоку от него. Голова Джонатана наклонилась вперед, подбородок уперся в грудь. Она встала на колени, чтобы заглянуть ему в лицо, и увидела, как его глаза бегают из стороны в сторону под полуприкрытыми веками. Вдруг между его бровей появилась глубокая складка, а дыхание участилось. «Ему что-то снится. И сон его пугает». Только тут она заметила, что тянется все ближе и ближе к его лицу, словно загипнотизированная появившимся на нем выражением. Губы Джонатана зашевелились, но оказались бессильны придать какую-либо форму звукам, идущим из его горла. «Что же вы видите, мистер Аллейн? Чем вас так напугал ваш сон?» Словно отвечая ей, он тихо застонал, его руки дернулись и сжались в кулаки. Письмо Элис оказалось скомканным между его пальцами, и Пташка смотрела на него, спрашивая себя, сумеет ли вынуть листок так, чтобы хозяин этого не почувствовал. Она протянула к письму руку, ухватилась за него и осторожно потянула, но Джонатан держал его крепко. Затаив дыхание, Пташка попробовала его выдернуть, но кулак был сжат слишком сильно.
– Нет! – выкрикнул Джонатан. В тот же миг Пташка вскочила на ноги и попятилась. – Нет, – повторил он все тем же громким, жалобным голосом. – Нет, нет, нет… Я этого никогда не хотел. Я… я… – Его веки еще более приоткрылись, обнажив жутковатые белки глаз, казавшиеся теперь длинными, узкими полосками. Рот его находился в постоянном движении. – Там кровь! Кровь… – пробормотал он, а потом опять издал стон, полный тоски.
– Да, – прошептала Пташка, которую вдруг пронизал холод. – Знаю. Там, на твоих руках, кровь.
При звуке ее голоса Джонатан вздрогнул и заерзал в кресле. Глаза его прекратили движение, и он больше ничего не сказал. «Спи спокойно, пока тебе это еще удается, потому что я найду способ доказать твою вину».
Она не в первый раз слышала, как Джонатан разговаривает таким образом. Иногда, напившись или испытывая очередной приступ головной боли, он как бы впадал в транс и начинал говорить с людьми, которых нет в комнате, так, словно слышал задаваемые ими вопросы. То, что он лепетал, как правило, было лишено смысла. Но иногда он изрекал нечто ужасное, в этих словах сквозила вина и жестокость, и тогда Пташке вспоминался случай, после которого ее подозрения превратились в уверенность. Это было спустя три года после исчезновения Элис, в течение которых никому в их доме в Боксе[20] не разрешалось произносить ее имя. Джонатан пролежал в постели с забинтованной ногой, нагноившейся так, что от нее воняло, несколько недель, в течение которых он никого не хотел видеть.
Пташка была в этом доме служанкой, не более, так что ей пришлось сдерживать свои чувства и скорректировать поведение. Она больше не могла запросто поговорить с Джонатаном, как прежде. Когда Пташка вспоминала гладкое, радостное лицо, которое увидела при их первой встрече, ей с трудом верилось, что опустошенное существо с впалыми щеками является тем же самым человеком. Едва нога Джонатана зажила, она имела неосторожность проникнуть к нему в комнату, потому что еще не научилась тогда бояться вспышек его гнева. Ничего не опасаясь, Пташка бросилась прямо к Джонатану, схватила его за руку и стала умолять его сказать ей, нет ли у него весточки от Элис и не собирается ли он отправиться на ее поиски теперь, когда выздоровел. Джонатан отдернул руку и ударил ее по лицу с такой силой, что она упала на спину, потрясенная и ничего не понимающая. А он смотрел на нее спокойными пустыми глазами, с отсутствующим выражением на лице. С той поры Пташка поняла: нужно проявлять больше изобретательности, чтобы выудить из него какие-нибудь сведения. Она теперь отдавала себе отчет, что это не тот человек, которого она знала раньше, и ей становилось страшно при мысли о том, на что он способен.
А однажды, вскоре после случившегося, она принесла кувшин приправленного пряностями теплого молока ему в спальню, где обнаружила Джонатана в поту, задыхающимся от боли, меряющим шагами комнату, обхватив руками голову, и без конца бормочущим какую-то чепуху. Вот тогда она и услышала, как он это сказал. Услышала в первый раз и похолодела, став бесчувственной, словно ледышка. На звук разбившегося о пол кувшина прибежал кто-то из слуг. Джонатан тоже бросился к ней, обнажив зубы в неистовой ярости, вызванной нестерпимой мукой, и все на миг растворилось в хаосе борьбы. Но она слышала. Это было ясно как день. «Она мертва. О боже, она мертва». Пташка в ту ночь не спала. Даже глаз не закрыла. Длинные, наполненные пустотой часы превратили все ее страхи, все ее смятение в холодную, твердую решимость. Она знала, что Джонатан Аллейн враг.
