Выбор слов… Они должны быть скупыми. Верными. Точными.
– Эндрю, я в больнице X. Малькольма сбила машина, водитель скрылся. У нашего сына черепно-мозговая травма. Он в коме. Рядом со мной доктор. Ты должен приехать немедленно.
Я гордилась тем, что в присутствии врача сумела сдержать слезы. Я не слышала, что ответил Эндрю. Думаю, что он едет. Да, он едет.
Мне хотелось увидеть сына. Обнять его. Поцеловать. Но доктор сказала, что еще слишком рано. Я испугалась, спросила: это потому, что он тяжело ранен, изуродован, поэтому они не хотят мне его показывать? Он ответил, что это не так, что состояние мальчика стабильное, но критическое. Ему нужны тишина и покой. И я очень скоро смогу его увидеть. Я вдруг вспомнила о Джорджии. Занятия в танцевальной студии должны были закончиться через тридцать минут. Джорджии девять лет. Я закрыла глаза. Врач спросил, все ли со мной в порядке. Я сказала: «Дочка! Я не знаю, кто заберет мою дочку с танцев!» Он посоветовал: «Позвоните кому-нибудь. Может, матери или подруге?» Я позвонила. Матери. Я попросила ее забрать Джорджию с танцев, потому что Малькольма сбила машина. Я сказала, что он не очень пострадал, потому что это была моя мать и мне не хотелось ее тревожить.
И я разозлилась на себя за это, потому что Малькольм получил серьезную травму, а значит, я соврала маме.
* * *
Мы с Эндрю оказались перед прилежным полицейским, который сидел за стареньким трещавшим компьютером. Маленькая комната без окон. Затхлый воздух. Перед столом всего один стул, поэтому Эндрю остался стоять у меня за спиной.
Гражданское состояние. Адрес. Профессия. Муж отвечал на вопросы четко и спокойно. Своим обычным голосом. Словно ситуация, в которой мы оказались, совершенно нормальная. Словно совершенно нормально сообщать все эти сведения незнакомому человеку здесь, сегодня…
Родился в Норвиче в апреле 1963 года. Гражданство: британец. Место проживания: Париж, 14-й округ, улица Д., дом 27. Профессия: архитектор. Акцент, от которого он так и не избавился за двадцать лет, прожитых во Франции, вызвал у полицейского легкую улыбку. Я к этому привыкла, мне тоже случается улыбнуться, когда Эндрю говорит по-французски, но только не сейчас. Сейчас его акцент не казался мне забавным.
Когда пришел мой черед, я отвечала на вопросы глухо и монотонно. У меня бы не получилось по-другому. Даже если Эндрю это показалось нелепым – пускай. По его мнению, нужно «держать удар» при любых обстоятельствах. Никогда не выдавать своих эмоций. Never explain, never complain[3]… Stiff upper lip.[4] Но мне было все равно, что он обо мне думает.
Родилась в Клиши, в ноябре 1965 года. Гражданство: француженка. Переводчица. Проживаю по тому же адресу. Нас попросили предоставить тот же набор сведений о Малькольме. Родился в Париже 14 сентября 1990 года. Учится в коллеже. Потом полицейский попросил описать, что случилось на месте происшествия. У меня округлились глаза, Эндрю сохранил невозмутимость. Ровным голосом он сказал, что мы не знаем. Да и как мы могли это знать, ведь нас там не было? Наш сын возвращался с урока музыки, который обычно посещал по средам, во второй половине дня. Полицейский достал свой телефон и что-то буркнул в трубку.
За нашей спиной появились какие-то люди. Казалось, они внимательно слушали наш разговор. Мужчина и женщина, моложе нас с Эндрю. Почему они здесь оказались? Что случилось с ними? Почему они не могли подождать за дверью? Мне вдруг захотелось повернуться и сказать, что стыдно вот так стоять и слушать, так открыто проявлять любопытство, когда речь идет о чужом горе. Слушать о нашей жизни, о нашей драме… Но я промолчала.
– Ахда, верно, в вашем случае – наезд на несовершеннолетнего и бегство с места дорожно-транспортного происшествия. Свидетелей много, и один из них, водитель автобуса, видел, как все произошло. Они уже дали свои показания. Но точно номера машины никто не запомнил, она ехала слишком быстро.
Эндрю спросил, известно ли, какой марки был автомобиль. Да, известно – коричневый «мерседес» старой модели. Он проехал на красный, сбил нашего сына и, не останавливаясь, понесся дальше. Теперь вся сцена прокрутилась у меня перед глазами. Я видела случившееся так ясно, так четко, что меня затошнило. Малькольм, который возвращается домой с урока музыки, как обычно по средам. Ему нужно перейти только через одну проезжую часть – бульвар М. Это легкий перекресток, со светофором, который не переключается на красный, когда пешеходы едва только успели дойти до середины дороги. Машинам загорается красный, и Малькольм начинает переходить дорогу. Автобус остановился и дожидается зеленого света. Вдруг какая-то машина вылетает из-за автобуса слева и сбивает Малькольма прямо на пешеходном переходе. Малькольм падает. Машина не останавливается. Малькольм лежит на асфальте. Свидетели успевают заметить цифры и буквы на номерном знаке, но не полностью. Кто-то звонит в полицию…
Полицейский посмотрел сначала на меня, потом на Эндрю. У него светлые глаза… И вдруг он криво улыбнулся. От этой улыбки у меня мороз пробежал по коже.
– Вам еще повезло. По средам на дорогах сбивают много детей. Прямо на пешеходных переходах, как вашего сына. Но ваш – он в больнице, а не в морге.
Эндрю промолчал. Я тоже. Да и что можно сказать в ответ на такое? Мы просто лишились дара речи. Мне хотелось крикнуть: «Да, мсье, он не в морге, но он в коме! И, по-вашему, это – везение? И этот «мерседес», который даже не остановился, который оставил нашего сына лежать на пешеходном переходе, по-вашему, это – везение?»
Но мне не хотелось, чтобы мужчина и женщина у нас за спиной это услышали. Мне хотелось поскорее уйти отсюда, увидеть Малькольма, обнять его. Увидеть, как он открывает глаза.
Возвращение в больницу. Доктор, который уже поджидал нас, сказал, что теперь мы можем увидеть сына. Но, предупредил он, это будет нелегко, и мы должны быть к этому готовы.
– Ваш сын в глубокой коме. Вы можете прикасаться к нему, говорить с ним, но он не будет реагировать.
Лежащий в кровати Малькольм показался мне вдруг очень маленьким. На голове у него было нечто вроде тюрбана из белой марли. Прозрачные трубочки тянулись к носу, рту и венам на руке. Дыхательный аппарат помогал его груди равномерно подниматься и опускаться, но звук при этом раздавался какой-то странный. Лицо заостренное, бледное. Закрытые глаза. Полупрозрачные веки… Он спал. Руки лежали на кровати по обе стороны тела. Мы подошли ближе. Я коснулась его волос на затылке. Они были теплые. Никаких видимых ран… ни синяков, ни следов крови. Рану наверняка закрыли этим марлевым тюрбаном. Я даже обрадовалась, что не вижу ее. Я сказала:
– Это мама, дорогой, это я. Я тут. И папа тоже. Мы с тобой.
Эндрю стоял у меня за спиной. Я слышала его громкое дыхание. Мне хотелось, чтобы и он что-то сказал, прикоснулся к сыну, заговорил, но он молчал. Я обернулась. Оказалось, Эндрю плачет. Я была поражена, ошеломлена. Эндрю – в слезах! Каменный Эндрю! Эндрю, которого часто называли в шутку Дарт Вейдер, настолько он казался непробиваемым. Он стоял ссутулившись и плакал, словно ему самому было нестерпимо больно. И всхлипывал. Я совершенно растерялась. Я не знала, что делать, как поддержать его, утешить. Эндрю был сильнее, чем я. Эндрю никогда не плакал. Это меня он обычно утешал. Меня обнимал и успокаивал. Это моя привилегия – плакать, а не его. Я не знала, как утешить Эндрю. И мне вдруг стало стыдно. Стыдно за своего рыдающего мужа – сгорбленного, в соплях. Стыдно перед врачом и медсестрами.
В следующее мгновение я уже стыдилась того, что так подумала. Это нормально, что он плачет в такой ситуации. Но сама я – тонкослезое существо, которое рыдает по каждому поводу, над каждой сентиментальной сценой в фильме, – стоя перед впавшим в кому сыном, заплакать так и не смогла. Слезы просто не шли ко мне. Мое лицо застыло, глаза оставались сухими. Невозможно заплакать… Я стояла и слушала, как рыдает Эндрю.
* * *
Мама забрала Джорджию к себе на ночь. Я позвонила им по пути домой. Я сказала Джорджии, что ее брат надолго заснул и никто не знает, когда он проснется. Что нужно ждать. Она толком ничего не поняла. Но это только потому, что я не смогла хорошо объяснить. Матери я сказала правду. И в ответ услышала: «Господи, он этого не переживет!»
Он – это мой отец. Мой отец, который привык все видеть в мрачных тонах. Который сказал мне, когда меня на четвертом месяце беременности забрали в больницу с угрозой преждевременных родов: «Не привязывайся к этому ребенку. Ты все равно его потеряешь».
Мой отец, который в шестьдесят решил, что теперь он – старая развалина и любая простуда может свести его в могилу. Который начал ходить как немощный старикашка, а когда вышел на пенсию, стал изнывать от безделья, отвлекаясь только на то, чтобы поизводить мою мать.
Я взорвалась. Сидевший за рулем Эндрю вздрогнул от неожиданности.
– Мне плевать, переживет это папочка или не переживет! Ты хоть на секунду задумалась, какое это горе для нас – для меня, для Эндрю? Как ты можешь говорить такое! Ты осточертела мне со своим идиотизмом, и папочка тоже!
