Ознакомительная версия.
– Я предлагаю разделить лагерь на девять секций, – сказал герр Бишофф. – Вот, вы можете видеть на чертежах. Это, к примеру, женские бараки. А это мужские. Каждый барак будет огражден колючей проволокой…
– Под электрическим напряжением, – вставил Гиммлер.
– Да, мой рейхсфюрер, разумеется. Колючей проволокой под электрическим напряжением. Ни один заключенный не сможет сбежать из своей секции. Впрочем, на самый невероятный случай весь лагерь по периметру дополнительно обнесут электрифицированной колючей проволокой. Попытка бежать будет равносильна самоубийству. И еще, разумеется, во многих местах возведут сторожевые вышки для охранников, всегда готовых стрелять. От них не уйти никакому беглецу.
– А это? – Фюрер ткнул пальцем в самый верх схемы. – Что здесь? Тут написано «Сауна».
– Здесь я предлагаю устроить паровые камеры, – пояснил герр Бишофф. – Для дезинфекции одежды заключенных. Ведь они прибывают в лагерь, с ног до головы покрытые вшами и прочими паразитами, а мы не хотим, чтобы по лагерю распространялись заболевания. Нам надо и о доблестных немецких воинах подумать.
– Понятно. – Гитлер блуждал взглядом по сложному чертежу и как будто выискивал что-то конкретное.
– Они будут в точности как душевые, – сообщил Гиммлер. – Разве что вода с потолка литься не будет.
Петер, сдвинув брови, оторвал взгляд от блокнота.
– Простите, мой рейхсфюрер, – сказал он.
Гитлер со вздохом обернулся:
– Что еще, Петер?
– Простите, но я, наверное, ослышался. Мне показалось, вы сказали, что в душе не будет воды.
Все четверо мужчин воззрились на мальчика и пару секунд молчали.
– Пожалуйста, больше не перебивай нас, Петер, – очень тихо произнес Гитлер и отвернулся.
– Мои извинения, мой Фюрер. Просто я не хочу, чтобы в моих записях для господина оберштурмбанфюрера были ошибки.
– Ты не сделал ошибки. Итак, Ральф, о чем вы говорили?.. Вместимость?
– Для начала около полутора тысяч в день. А в течение года мы сможем удвоить эту цифру.
– Очень хорошо. Но важно поддерживать оборот заключенных на постоянном уровне. Мы обязаны побеспокоиться о своем наследстве – к моменту, когда мы выиграем войну, мир должен быть чист для осуществления наших планов. Вы создали вещь изумительной красоты, Карл.
Архитектор почтительно поклонился. На лице его читалось явное облегчение.
– Благодарю вас, мой Фюрер.
– Осталось только спросить, когда можно начать строительство?
– Если прикажете, мой Фюрер, то хоть на этой неделе, – сказал Гиммлер. – И если господин оберштурмбанфюрер действительно так проворен, как все говорят, то к октябрю лагерь начнет функционировать.
– Будьте спокойны, Генрих, – горько усмехнулся тот. – Если к тому времени лагерь не откроется, можете в качестве наказания отправить туда меня самого.
Петер столько писал, что у него устала рука, но какая-то нотка в голосе оберштурмбанфюрера вдруг вызвала к жизни одно воспоминание. Петер поднял голову и, пристально посмотрев на коменданта лагеря, понял, где и когда его видел. Шесть лет назад, на вокзале в Мангейме. Когда несся к расписанию, чтобы узнать, с какой платформы отходит поезд на Мюнхен, и столкнулся с человеком в землисто-серой форме. Он упал, а этот человек хотел сапогом отдавить ему пальцы. И наверняка сломал бы, не появись неожиданно его жена и дети.
– Это просто замечательно, – сказал Фюрер, улыбаясь и потирая руки. – Великое дело, господа, возможно, величайшее из всех свершений немецкого народа за всю его историю. Генрих, приказ отдан. Можете немедленно начинать работы по возведению лагеря. Ральф, немедля возвращайтесь на место и следите за ходом работ.
– Да, мой Фюрер.
Оберштурмбанфюрер отсалютовал и подошел к Петеру.
– Что? – спросил Петер.
– Записи, – потребовал он.
Петер протянул ему блокнот, где старался фиксировать практически все, о чем здесь говорилось. Оберштурмбанфюрер мельком глянул на записи, развернулся, попрощался со всеми и вышел.
– Ты тоже свободен, Петер, – сказал Фюрер. – Иди на улицу поиграй, если хочешь.
– Я пойду в свою комнату заниматься, мой Фюрер, – ответил Петер, внутренне вскипев от такого обращения. То он, видите ли, доверенное лицо, и ему разрешают сидеть в самом важном кресле в мире и вести протокол собрания по спецпроекту Фюрера, а потом вдруг сразу малый ребенок. «Что же, – решил он, – я, может, до них и не дорос, зато знаю, что душевые без воды строить незачем».
Катарина, едва ей исполнилось пятнадцать, начала работать в магазине канцтоваров своего отца. Шел 1944 год, и Петер, отправившись в Берхтесгаден повидать одноклассницу, в кои-то веки надел не форму «Гитлерюгенд», предмет своей гордости, а кожаные штаны до колен, коричневые ботинки и белую рубашку с темным галстуком. Петер знал, что к любой униформе Катарина питает неизъяснимое отвращение, и не хотел давать ей повод для недовольства.
Он почти час болтался под дверью, набираясь смелости, чтобы войти. Разумеется, он каждый день видел Катарину в школе, но тут было другое. Сегодня он собирался задать деликатный вопрос – хотя при одной только мысли об этом обмирал от ужаса. Петер долго раздумывал, не поговорить ли на перемене в коридоре, но там всегда могли помешать знакомые ребята, и поэтому он решил, что магазин для его целей – место самое подходящее.
Войдя наконец, он увидел, что Катарина ставит на полку блокноты в кожаных обложках, и, когда она обернулась, у него в животе что-то привычно сжалось от волнения и страсти. Он отчаянно хотел ей нравиться – и боялся, что этого никогда не будет, ведь едва увидев, кто стоит на пороге, она помрачнела и, не сказав ни слова, вернулась к своему занятию.
– Добрый день, Катарина, – приветствовал он.
– Здравствуй, Петер, – ответила она, не оборачиваясь.
– Сегодня прекрасный день, – продолжал он. – Правда, Берхтесгаден сейчас невероятно красив? Хотя ты, конечно, красива в любое время года. – Он замер и потряс головой, чувствуя, как краснота ползет по шее к щекам. – В смысле, город красив в любое время года. Это очень красивое место. Всегда, когда я здесь, в Берхтесгадене, меня потрясает его… его…
– Красота? – предположила Катарина. Она разместила на полке последний кожаный блокнот и повернулась к Петеру, лицо у нее было отчужденное.
– Да. – Он упал духом. Так старательно готовился к разговору, а все вмиг пошло наперекосяк.
– Ты что-то хотел, Петер?
– Да, пожалуйста – мне нужны перья для авторучки и чернила.
– Какие именно? – Катарина направилась к шкафу со стеклянными дверцами.
– Самые лучшие. Это же для самого Фюрера, для Адольфа Гитлера!
– Да, разумеется. – Казалось, она специально демонстрирует свое глубочайшее безразличие. – Ты живешь у Фюрера в Бергхофе. Но только говори об этом почаще, чтобы никто, упаси господь, не позабыл.
Петер недоуменно насупил брови. Ее слова его удивили: он вроде и так не редко упоминает об этом? Порой ему даже казалось, что, возможно, так часто и не стоило бы.
– Так или иначе, я не про качество, – сказала Катарина. – Я про тип перьев. Бывают тонкие, средние, широкие. Или, если нужно что-то особенное, можно попробовать тонкие мягкие. Или есть еще «Фалькон». Или «Сатаб». Или «Корс». Или…
– Средние, – перебил Петер, который не любил выглядеть невеждой и решил, что такой вариант самый безопасный.
Она открыла деревянную коробку и взглянула на Петера:
– Сколько?
– Полдюжины.
Она кивнула и начала отсчитывать, а Петер оперся на прилавок, изображая непринужденность.
– Ты не мог бы не касаться стекла? – попросила Катарина. – А то я тут буквально пару минут назад протерла.
– Да, конечно, прости. – Он выпрямился. – Но, знаешь, руки у меня всегда чистые. Ведь я не кто-нибудь, а важный представитель «Гитлерюгенд». К личной гигиене у нас требования очень высокие.
– Постой-ка. – Катарина перестала отсчитывать перья и уставилась на него так, словно он принес ей благую весть. – Ты состоишь в «Гитлерюгенд»? Правда?
– Ну да, – недоуменно ответил он. – Ты каждый день видишь меня в школе в форме.
– Ой, Петер, – вздохнула она, качая головой.
– Но ты же знаешь, что я давным-давно в «Гитлерюгенд»! – вскричал он с досадой.
– Петер, – Катарина широко развела руками, показывая великое множество ручек и баночек в шкафу со стеклянными дверцами, – ты, кажется, просил чернила?
– Чернила?
– Да, ты говорил, что тебе нужны чернила.
– Ах да, конечно, – опомнился Петер. – Шесть баночек, пожалуйста.
– Какого цвета?
– Четыре черных и две красных.
Над дверью звякнул колокольчик; Петер обернулся. Вошел мужчина с тремя большими коробками. Катарина расписалась за товар, причем с посторонним мужчиной разговаривала намного дружелюбнее, чем с человеком, хорошо ей знакомым.
Ознакомительная версия.
