Она именует себя миссис Харт.
Она больше не понимает, кто она, но знает, что движется вверх. Она видит, как сильно ее любит Кавалер. Она чувствует, что у нее есть способности. Знания влетают в голову, словно птицы, и поселяются там навсегда. Она пьет, громко смеется. У нее жаркая кровь. По ночам она согревает Кавалера, его худая голова ложится на ее пышную грудь, острые колени – между ее колен.
* * *
Как многие легендарные красавицы, она не искала красоты в тех, кого любила. (У истинной красавицы всегда достанет красоты на двоих.) Самодовольная смазливость Чарльза ничего не могла добавить к ее любви, как не могло ничего отнять то, что Кавалер – старик со впалой грудью.
Она жадно нуждалась в одобрении Кавалера, вслух читала ему отрывки из руководства по самосовершенствованию для женщин, которое подарил Чарльз. Книга называлась «Победы над характером». Она знакома с автором, мистером Хейли, он друг Ромни. Мистер Хейли всегда поощрял меня. И у меня уже много побед над характером, – хвастается она Кавалеру. – Я стала очень разумная. Вот увидите. – Милая моя деточка, – говорит Кавалер.
Как она смотрела на него! Не так, как Катерина, робко, прося внимания, ловя ответный призывный взгляд, – нет, игриво, страстно, сама притягивая взглядом.
Ее умение веселиться, неприхотливость, великолепное здоровье восхищали Кавалера. Он был сыт по горло женской хрупкостью, женскими жалобами.
Поэма мистера Хейли никогда не покидала своего места на столике у постели девушки. Главная героиня, Серена, была всегда спокойна, доброжелательна, послушна, неподвластна ни обидам, ни трудностям. Серена,[12] одним словом. Именно такой хотел видеть свою подругу Кавалер – не всегда, разумеется, иначе она лишилась бы шарма и соблазнительности, – но в тех случаях, когда его поступки шли вразрез с ее желаниями, огорчали ее. Она не должна была жаловаться, когда он – совершенно того не желая, конечно, – оставлял ее одну, вынужденный сопровождать короля на охоту или играть с ним на бильярде. В январе, когда охотничья похоть короля разгоралась с наибольшей силой, Кавалер взял девушку в Казерту, где так много страдала от одиночества Катерина. Это была проверка, и она прошла ее с честью. Когда он уезжал с королем, она посылала ему записочки: как прилежно учится, надеясь этим доставить ему удовольствие, как счастлива с ним. Он грезил о ее полных бедрах.
Ему дороги даже недостатки: маленький срезанный подбородок, пятна экземы на локтях, просвечивающие сквозь муслиновые рукава платья, растяжки на животе – последствие беременности, смех, иной раз переходивший в гогот. И это значит, что он любит ее по-настоящему.
Его любовь опровергала расхожее представление о том, что влечение дольше сохраняется (точнее, дольше живет) в условиях разлуки, сомнений, опасности, отчуждения, неудовлетворенности, что страсть несовместима с обладанием, со стабильностью. В его случае обладание ничего не меняло и не уменьшало. Кавалер был околдован сексуально. Он и не подозревал, что способен столь пылко желать чьей-то близости.
Она, по устоявшейся привычке, в силу привязчивости и неспособности таить обиду, продолжала писать Чарльзу – о своих победах. У меня прилестные 4 комнаты с видом на залив и своя карета и свои лакеи и слуги и мне спицально шьют одежду. Все при дворные дамы вастаргаются какие у меня волосы. Я пела на музыкальной асамблеи 2 сирьозные песни и 2 буффы и мне сказали что у меня голос чудесный как у кастрата. Мне столько много хлопали. Люди плачут когда меня слышут. А твой дядя меня вправду любит а я люблю ево и я учусь штобы он был доволен. Вечерами мы гуляим в общественом парке. Мы все время ходим в оперру и водили какихто инастранцев в Песто смотреть гречиские храмы…
Помимо «мы», обозначающего их с Кавалером как пару («мы считаим што даричиские калоны слишком тижолые и ниэллегантные»), есть другое «мы», общее для всех («наверно скоро будит новое извиржение, мы все очинь этово хотим»). Увидев, как дорог Кавалеру вулкан, она словно бы усыновила его и запросто говорит об извержении, случившемся вскоре после его прибытия в Неаполь, двадцать три года назад, как будто сама при этом присутствовала («это было низабываимо, но очинь ужасно»). Твой дядя смиется надо мною, сообщила она Чарльзу, гаварит мы типерь с ним будим соперничать из-за горы.
Но она замещает собою гору.
Она, как и вулкан, становится местной достопримечательностью с международной известностью. Русский посол, граф Скавронский, счел ее красоту достойной упоминания в депеше императрице, и та пожелала, чтобы в Санкт-Петербург выслали портрет девушки.
Мог ли Кавалер не обожать ее?
Она заслужила доверие. Страшно подумать, сколько она испытала. Драгоценность не портится оттого, что прошла через руки людей, не способных ее ценить. Важно, что она попала наконец в те руки, для которых предназначалась, и теперь является украшением сокровищницы, достойной ее совершенства.
* * *
Грустно думать об уникальной, драгоценной вещи, чья участь – быть доступной, пусть в некой условной форме, всем. Это сродни воровству, от которого не спасают надежные стены музея или большой частной коллекции.
Такова судьба знаменитой вазы, продажа которой стала пиком карьеры нашего торговца древностями – Кавалера. Поддавшаяся чарам удивительной римской вазы с камеей вдовствующая герцогиня Портлендская через год после совершения сделки скончалась, и ваза перешла к ее сыну, Третьему Герцогу. Тот продал право на создание копий прекрасного творения знакомцу Кавалера, неутомимому Джозии Веджвуду, отдававшему все силы великому делу совершенствования общественного вкуса. В результате иссиня-черное стекло около двадцати раз возродилось в виде черной глянцевой керамики – и надо полагать, горшечник-промышленник, проповедник упрощенных форм, считал это вершиной своего мастерства. Веджвуд даже не попытался воспроизвести цвет или благородную патину оригинала; благородные формы вазы, вследствие упрощения, безнадежно исказились – ручки скошены внутрь, а не повторяют изгиб «тела», «плечи» слишком покатые, «шея» укорочена. Не исключено, впрочем, что коренастый уродец был снисходительно одобрен Кавалером, давным-давно поборовшим аристократическую неприязнь к новому, рыночному, способу популяризации своей коллекции. Но он, безусловно, поразился бы, будь у него возможность видеть потомков своей вазы, которых в следующем столетии десятками тысяч начала плодить фирма Веджвуда. Портлендские вазы – оливковые, желтые, бледно-розовые, лиловые, лавандовые, серые, черные, коричневые; портлендские вазы всех размеров, малые, средние и большие. Каждый имел возможность, и даже был обязан, купить портлендскую вазу – по крайней мере, должен был хотеть; в этом заключалась рыночная стратегия фирмы. Ваза росла, съеживалась, принимала любой окрас. Ваза превратилась в общее место, в дань самой себе.
И кто в наши дни способен по-настоящему полюбить портлендскую вазу?
Драгоценность равна только самой себе. Главной драгоценностью Кавалера была теперь молодая женщина. Уникальная вещь распространяет свою ценность на владельца. Коллекционер счастлив тем, что известен, главным образом, как владелец доставшегося ему – пусть ценою невероятных усилий – сокровища.
* * *
Таким образом, пожилой человек нашел для коллекции молодую женщину; обратное положение вещей было бы невозможно. Коллекционирование – деятельность не только общественная, но и пиратская. Коллекционирование (столь отличное от приобретения в больших масштабах) подразумевает охотничий азарт, конкурентную борьбу, сражения на аукционе. Считается, что женщины не получают от этого удовольствия, не имеют для этого достаточно сил. Женщины так же не могут быть истинными коллекционерами, как не умеют правильно рассказывать анекдоты. И собирательство, и рассказывание анекдотов принадлежат тому миру, где вращаются – передаются друг другу, перехватываются друг у друга – некие уже существующие предметы. Чтобы жить в этом мире, ему нужно уверенно, полноценно принадлежать. Женщины в этом мире играют во втором составе. Ведь для них это не состязание, но борьба за право в этом состязании участвовать.
* * *
Вы рассказываете анекдот. Он мне нравится. Я смеюсь так, что начинает колоть в боку, из глаз льются слезы. Как смешно и как тонко. Даже, пожалуй, глубоко. И все в одном анекдоте. Надо его пересказать.
Вон кто-то идет. Ему-то я и расскажу ваш анекдот. То есть – просто анекдот. Конечно же, он не ваш. Вам его тоже кто-то рассказал. В общем, если не забуду, я его перескажу. Хочу поделиться радостью, увидеть свои эмоции в другом человеке (как он самозабвенно покатывается со смеху, одобрительно кивает, как у него на глазах выступают слезы), но теперь я становлюсь подающим, а не принимающим, и очень важно не испортить рассказ. Надо рассказать его так же хорошо, как это сделали вы, по крайней мере, не хуже. Надо сесть за руль анекдота и провести его до конца пути, не спутав передачи и не свалившись в кювет.
