Ознакомительная версия.
– Здрасьте. Пожалте.
– Я бы хотела заплестись.
– Какие хотите косички?
Ифемелу сказала, что хочет средние твисты, и спросила, сколько это будет стоить.
– Двести, – ответила Мариама.
– Я в прошлом месяце отдала сто шестьдесят. – Волосы она заплетала последний раз три месяца назад.
Мариама помолчала, уперев взгляд в заплетаемые косички.
– Все же сто шестьдесят? – спросила Ифемелу.
Мариама пожала плечами и улыбнулась:
– Ладно, но в другой раз придете к нам же. Садитесь. Ждите Аишу. Она скоро закончит. – Мариама указала на самую маленькую плетельщицу с дефектами кожи – розовато-кремовыми кляксами обесцвеченности на руках и шее, что смотрелись тревожно заразными.
– Здрасьте, Аиша, – сказала Ифемелу.
Аиша глянула на Ифемелу, едва-едва кивнув, лицо безучастное, чуть ли не грозное от невыразительности. Было в ней что-то странное.
Ифемелу села у двери; вентилятор на щербатом столике работал на полной мощности, но от духоты в зале не спасал. Рядом с вентилятором лежали расчески, упаковки с накладными волосами, журналы, распухшие от выпавших страниц, стопки разноцветных футляров с видеодисками. В углу прислонилась метла, рядом с конфетным автоматом и ржавой сушилкой для волос, которой не пользовались лет сто. На телеэкране папаша бил двоих детей, одеревенелые тумаки сыпались в воздух над детскими головами.
– Нет! Плохой отец! Плохой человек! – произнесла другая плетельщица, вперяясь в экран и отшатываясь.
– Вы из Нигерии? – спросила Мариама.
– Да, – сказала Ифемелу. – А вы откуда?
– Мы с сестрой Халимой из Мали. Аиша – из Сенегала, – ответила Мариама.
Аиша не откликнулась, а Халима улыбнулась Ифемелу – улыбка теплой многозначительности, приветствие собрату-африканцу, американке она бы так улыбаться не стала. У нее было лютое косоглазие, зрачки в разные стороны, и Ифемелу растерялась, не понимая, какой глаз Халимы уставился на нее.
Ифемелу обмахнулась журналом.
– Ну и жарища, – сказала она. Эти женщины, по крайней мере, не скажут: «Это вам-то жарко? Вы же из Африки!»
– Очень плохая эта жара. Простите, кондиционер вчера сломался, – сказала Мариама.
Ифемелу знала, что кондиционер сломался не вчера, что сломан он существенно дольше, возможно, был сломан всегда, но все же кивнула и сказала, что, наверное, накрылся из-за перегрузки. Зазвонил телефон. Мариама сняла трубку и через минуту ответила:
– Сейчас приходите.
Именно из-за этих слов Ифемелу бросила назначать время в салонах африканских причесок. «Сейчас приходите», – говорят они всякий раз, приезжаешь к ним, а тут два человека ждут в очереди на микрокосички, но хозяйка все равно говорит: «Погодите, сейчас сестра моя подсобит». Телефон зазвонил вновь, Мариама заговорила по-французски, голос возвысился, она бросила плести – чтобы размахивать руками, завопила в трубку. Затем вытащила из кармана и развернула желтый бланк «Вестерн Юниона» и начала читать цифры.
– Труа! Санк! Нон, нон, санк![4]
Женщина, которой заплетали волосы – крошечными, мучительными на вид грядками, – резко встряла:
– Эй! Я сюда не на весь день пришла!
– Простите, простите, – сказала Мариама. Но «вестерн-юнионовские» цифры все же договорила и лишь затем продолжила плести, зажав телефон между ухом и плечом.
Ифемелу раскрыла роман – «Тростник» Джина Тумера[5] – и пролистала сколько-то страниц. Уже некоторое время собиралась она его почитать и предполагала, что роман ей понравится, поскольку он не понравился Блейну. «Ценное высказывание» – так Блейн назвал его, этим своим трепетно-зловещим тоном, каким толковал, когда речь заходила о романах, будто был уверен, что Ифемелу, чуть погодя и с чуть большей мудростью, научится принимать, что романы, которые ему нравятся, – лучше, романы, написанные молодыми и моложавыми мужчинами, напичканные штуками, поразительными, завораживающими собраниями торговых марок, музыки, комиксов и идолов, где эмоций через край, где каждая фраза изящно осознает свое изящество. Ифемелу прочла много их, потому что Блейн рекомендовал, но все они, как сахарная вата, легко испарялись с языка ее памяти.
Она закрыла книгу: слишком жарко, не сосредоточишься. Поела растаявший шоколад, отправила Дике эсэмэску, чтобы позвонил, когда закончится баскетбольная тренировка, и принялась обмахиваться. Прочитала надписи на стене напротив: ЛЮБЫЕ ПЕРЕДЕЛКИ КОСИЧЕК – В ТЕЧЕНИЕ НЕДЕЛИ ПОСЛЕ ЗАПЛЕТАНИЯ; ЧЕКИ НЕ ПРИНИМАЕМ; ДЕНЬГИ НЕ ВОЗВРАЩАЕМ, но старательно не приглядывалась к углам, потому что знала: под трубами, грязью и давно сгнившим барахлом напиханы комья плесневелых газет.
Наконец Аиша закончила со своей клиенткой и спросила, какого цвета накладные волосы Ифемелу желает.
– Номер четыре.
– Нехороший цвет, – поспешно откликнулась Аиша.
– Я такой себе делаю.
– Смотрится грязным. Номер один не хотите?
– Номер один слишком темный, смотрится фальшиво, – сказала Ифемелу, стаскивая с волос резинку. – Иногда делаю номер два, но четвертый ближе всего к моему природному тону.
Аиша дернула плечом, высокомерно, дескать, ей-то что, если у клиента дурной вкус. Полезла в шкаф, вытащила две упаковки накладок, проверила, одного ли они цвета.
Потрогала волосы Ифемелу:
– А чего не выпрямляете?
– Мне мои волосы нравятся такими, какими их Бог дал.
– Но как же вы их расчесываете? Трудно же, – сказала Аиша.
Ифемелу принесла с собой свою расческу. Осторожно расчесала волосы, густые, мягкие, туго курчавые, пока вокруг головы не образовался нимб.
– Если увлажнять хорошенько, расчесать нетрудно, – заговорила она тоном улещивающего проповедника, какой применяла всякий раз в беседах с другими черными женщинами о достоинствах естественных причесок. Аиша фыркнула: она явно не понимала, зачем нужно страдать, расчесывая естественные волосы, а не выпрямлять их. Она поделила шевелюру Ифемелу пробором, вытащила накладную прядь из кучки на столе и принялась умело плести.
– Слишком туго, – сказала Ифемелу. – Туго не надо. – Аиша продолжала крутить до конца, и Ифемелу подумала, что, может, та не поняла ее, коснулась болезненной косички и сказала: – Туго, туго.
Аиша отпихнула ее руку.
– Нет. Нет. Пусть. Хорошо.
– Туго! – настаивала Ифемелу. – Прошу вас, ослабьте.
Мариама наблюдала за ними. Полился поток французского. Аиша ослабила косичку.
– Простите, – сказала Мариама. – Она не очень понимает.
Но Ифемелу видела по лицу Аиши, что поняла она все очень хорошо. Аиша попросту настоящая базарная тетка, не восприимчивая к косметическим любезностям американского клиентского обслуживания. Ифемелу вообразила Аишу на базаре в Дакаре – так же и плетельщицы в Лагосе, что сморкались в пятерню и вытирали руки о халаты, грубо дергали клиентов за головы, чтоб повернуть их поудобнее, жаловались на густоту, жесткость или длину волос, орали проходившим мимо женщинам, попутно слишком громко разговаривая и плетя слишком туго.
– Знаете ее? – спросила Аиша, глянув в телевизор.
– Что?
Аиша повторила вопрос, показав на актрису на экране.
– Нет, – ответила Ифемелу.
– Но вы же нигерийка.
– Да, но я ее не знаю.
Аиша махнула рукой на стопку видеодисков на столе.
– Раньше – слишком много вуду. Очень плохо. Теперь фильм в Нигерии очень хороший. Большой хороший дом!
Ифемелу нолливудские[6] фильмы ни в грош не ставила – сплошная чрезмерная наигранность, недостоверные сюжеты, – но кивнула, соглашаясь, потому что «Нигерия» и «хорошо» в одной фразе – роскошь, даже от посторонней сенегалки, и Ифемелу решила отнестись к этому как к благому предвестию ее возвращения домой.
Все, кому она говорила, что возвращается, вроде бы удивлялись, ждали объяснений, а когда она сообщала, что ей просто хочется, на лбах возникали складки растерянности.
– Ты закрываешь блог и продаешь квартиру, чтобы вернуться в Лагос и работать в журнале, где платят так себе, – сказала тетя Уджу и следом повторила все это еще раз, словно пытаясь показать глубину глупости Ифемелу. И лишь Раньинудо, ее старая подруга в Лагосе, придала ее возвращению нормальность.
– В Лагосе навалом возвращенцев из Штатов, так что давай-ка и ты с ними. Каждый день видишь их – они с собой бутылки воды таскают, будто помрут от жары, если поминутно пить не будут, – сказала Раньинудо. Они с Раньинудо держали связь все эти годы. Поначалу писали друг другу изредка, но потом открылись интернет-кафе, возникли мобильные телефоны, расцвел «Фейсбук», и общаться они стали чаще. Именно Раньинудо сказала ей несколько лет назад, что Обинзе женится. «Кстати-о,[7] у него теперь серьезные деньги водятся. Ты глянь, что пропустила!» – сказала Раньинудо. Ифемелу прикинулась безразличной к этой новости. В конце концов, связь с Обинзе пресекла она сама, и столько уже времени прошло, и совсем недавно возникли отношения с Блейном, и она счастливо погрузилась в совместную жизнь. Но, повесив трубку, начала думать об Обинзе – постоянно. Представила его на свадьбе, и от этого осталось в ней чувство, похожее на грусть, смутную грусть. Но ей было за него радостно, говорила она себе, и, чтобы это доказать, она решила написать ему. Не уверенная, по-прежнему ли у него старый адрес, она отправила электронное сообщение, почти готовая к тому, что он не ответит, но ответ пришел. Больше она не писала, потому что осознала в себе к тому времени маленький, еще тлевший огонек. Лучше оставить все как есть. В прошлом декабре, когда Раньинудо сказала ей, что наткнулась на Обинзе в торговом центре «Палмз», при нем была малышка-дочка (и Ифемелу все никак не удавалось представить себе этот новый роскошный современный торговый центр в Лагосе – на ум шла только памятная ей тесная «Мега-Плаза»). «Он такой чистенький был, и дочурка такая милая», – сказала Раньинудо, и Ифемелу чувствовала, как ее ранят все эти перемены в его жизни.
Ознакомительная версия.
