– Здравствуй, прощай. Любая история. Зачем притворяться?
– Слишком грустно.
Я вытираю насухо пол в том месте, где сидела Сэм. Ральф потягивается, пока я протираю вокруг нее.
– Я мог бы топнуть ногой прямо перед ее носом, и она бы ухом не повела. Мне это в ней нравится. Она незнакома с жестокостью.
– А какова была бы ее история?
– Я что, похож на человека, который пишет историю жизни своей собаки?
– Да.
– Как здорово, что вы здесь. Правда!
– Я тоже рада, что я здесь. Правда, причина , по которой я здесь оказалась, меня не радует.
Я смеюсь, хотя и не собирался этого делать.
– Прошу прощения, но это была история жизни Ральф.
– Что ж, – отвечает она, – но я действительно рада, что оказалась здесь.
– Мне не так часто приходится смеяться.
– Спорим, я угадаю, чем вы зарабатываете на жизнь.
– Я больше ничем не зарабатываю на жизнь.
– Вы слишком молоды, чтобы быть пенсионером.
– Очевидно, не слишком.
– Ладно, дайте-ка подумать… Бейсболка, борода лопатой, горные ботинки. Вы – богатый, эксцентричный предприниматель. Что-то вроде «гуглмэна», который каждый день заявлялся на работу в кроссовках и джинсах и сорвал куш.
– Увы – нет.
– Ладно, тогда вы работаете в музыкальной индустрии. Точно-точно, вы говорили, что слушаете музыку! Были продюсером студии звукозаписи, что-то типа того.
– Не-а.
– Дрессировщик собак.
– Мимо.
– Писатель, пишущий в жанре ужасов, что-то вроде Стивена Кинга. Вы пишете жуткие истории с местом действия на Мартас-Винъярд, но под псевдонимом. Гарри Вайс – это ваш псевдоним. А как ваше настоящее имя?
– Да ладно вам!
– Но это же возможно.
– Я был художником, – говорю я ей. – Но не слишком хорошим.
– Должно быть, все-таки хорошим, если уже успели отойти от дел.
– Если люди покупают то, чем ты торгуешь, это еще не значит, что твой товар хорош.
– Вы писали маслом?
– Я не смог бы писать маслом или рисовать даже ради спасения своей жизни. Я делал скульптуры из найденных предметов – из мусора, который люди выбрасывают или продают на гаражных распродажах. Старые письма, детские ботинки, призы из боулинга.
– А разве может художник выйти на пенсию?
– Конечно.
– Разве это профессия, а не человеческая суть ?
– Я больше в это не верю.
– Не верите – во что?
– Когда-то я верил, что могу спасать вещи.
– У вас здесь есть что-нибудь из ваших работ?
– Я все роздал. Чем старше я становлюсь, тем больше раздаю. К слову, могу я вас чем-нибудь покормить? Вы, должно быть, проголодались.
– Не думаю, что смогу жевать, – отвечает она. – Челюсть болит, да и вся голова тоже.
– Я мог бы приготовить суп.
– Спасибо, но я больше устала, чем проголодалась. Я выехала из Нью-Йорка сегодня ни свет ни заря.
Ледяной дождь теперь еще сильнее лупит по стеклам. Я выглядываю в окно: телефонные провода обвисли еще ниже, гамак касается земли.
– Как вы думаете, когда это кончится? – спрашивает она.
– Не раньше завтрашнего дня, – отвечаю я.
Она морщится, вращая поврежденной кистью.
– Я знаю, что еще рано, но вы не будете против, если я попытаюсь немного поспать?
– Я могу переночевать на диване, – говорю я ей, – а вы занимайте мою кровать.
– Я отлично устроюсь и на диване, – возражает она.
Я выношу для нее одеяло и подушку и говорю, что если ей что-то понадобится, я буду в спальне.
Я открываю дверь своей комнаты и спрашиваю Ральф, не хочет ли она пойти со мной. Она приоткрывает глаза, но остается возле дивана. Сэм уже забралась под одеяло, и единственная непогашенная лампа осталась у нее над головой.
Закрываю дверь и спустя несколько минут слышу, как Ральф скулит. Снова открываю дверь, чтобы впустить ее. Но нет, она просто хочет, чтобы дверь была открыта. У нее сильный пастуший инстинкт: она будет беспокоиться, если не сможет видеть каждого в своей стае. А Сэм, по крайней мере на эту ночь, стала новым членом нашей стаи.
Прежде чем устроиться спать на полу в коридоре, Ральф входит в мою комнату, подходит к коробке, нюхает носки и свитеры, лежащие внутри.
Она проделывает это каждый вечер.
* * *
Я что-то забыл, что-то потерял, совершил ужасную ошибку, которую никогда не смогу загладить…
А потом в дверях моей комнаты возникает она, спрашивает, все ли со мной в порядке.
Я сижу в постели, пытаясь совладать с дыханием; кажется, будто я от чего-то убегал. Рубашка пропотела насквозь. Медленно вспоминаю, где я, кто эта женщина, стоящая подле моей постели, и что мне приснился плохой сон.
А потом вспоминаю, что сон мой не был сном.
Я ложусь, отворачиваюсь от нее. Она садится на краешек кровати, прикасается к моей спине.
– Вы ужасно кричали, – говорит она.
– Простите, что разбудил вас.
– А я не спала, – говорит она. – Я вообще не очень хорошо сплю.
Внезапный порыв сказать ей правду; в темноте гораздо легче. Но я не говорю ничего; утром она уйдет. Если она вернется – что вполне может случиться, когда она поймет, где побывала, – я не стану подходить к двери.
– Теперь я могу уйти, – говорит она. – Я просто хотела убедиться, что с вами все в порядке.
Я не хочу, чтобы она уходила; ощущение еще одного тела на постели – это приятно.
– Расскажите мне свою историю в шести словах.
Она закидывает ноги на кровать и облокачивается на изголовье рядом со мной. Я сажусь, и мы смотрим друг на друга в темноте.
– Проблемный отец. Брат погиб. Получила помощь.
Дождь хлещет в окно; звук капели ото льда, тающего в водосточных трубах и на деревьях.
– Шести слов недостаточно. Вам следовало использовать семь.
– Проблемный отец. Брат погиб. Продолжаю получать помощь.
– Намного лучше, – киваю я. – История продолжается.
– Печальная история, которая никогда не заканчивается, счастливее, чем счастливая история, которая заканчивается.
– У всех историй одна и та же концовка.
– Зависит от того, что понимать под концовкой.
– Все кончено. Конец.
– Ненавижу, когда истории заканчиваются этим словом, – говорит она. – Когда я была маленькой, я всегда плакала, услышав, что «и потом они жили всегда долго и счастливо». Потому что, видите ли, они жили долго и счастливо, а не живут долго и счастливо.
– Вас ужасно расстраивали грамматические противоречия.
– Они жили счастливо – отлично. Это я могу принять. Но как только используешь прошедшее время – жили , уже нельзя сказать – всегда .
– У вас красивый голос.
– А петь я не умею.
– Все умеют петь.
– Я плохо пою.
– Попробуйте спеть пару нот.
– Поверьте мне на слово, – настаивает она.
– Тогда расскажите мне сказку.
– Счастливую или печальную?
– Расскажите мне о своем отце.
– Вряд ли из этого получится хорошая сказка на ночь.
– Ладно, тогда о вашем брате.
– У нее несчастливый конец.
– Тогда расскажите о помощи.
Теперь она лежит на боку, положив голову на одну из моих подушек.
– Мой брак был неудачным, – начинает она. – Честно говоря, он был куда хуже, чем просто неудачным. Я попала в опасную ситуацию… в общем, вы понимаете. Хотела уйти, но… А потом однажды приходит почтой эта книга, и я такая думаю, это еще откуда. Она называлась «Повседневные чудеса», и внутри лежала записка от автора – не просто кому-нибудь, но мне. Дорогая Саманта, то, что я послал тебе эту книгу, – не случайность . И когда я прочла ее, все вдруг – щелк, и встало на место. Это все равно, как если бы он назвал мне мое истинное имя. Будто я тридцать лет бродила по свету, думая, что я – человек по имени Саманта, а в действительности была кем-то другим. Спустя несколько лет я написала ему письмо, рассказала, что его книга изменила мою жизнь.
– И что же, он ответил?
– Он написал мне, что дело во мне , а не в нем. Это было мое намерение – освободиться от мужа, потому я и притянула эту книгу к себе.
– И вы в это верите?
– Да.
– Это означало бы, что вы намеренно упали и разбили себе лицо.
– А вы верите в то, что написано в его книге?
– Та книга – подарок. Мне ее подарили давным-давно.
– Вы когда-нибудь испытывали ее на практике?
– Я не больно-то много из нее помню.
– Я же не пытаюсь обратить вас в свою веру или что-то такое…
Я слышу, как Ральф встает и встряхивается, затем идет через кухню к своей миске.
– Мне всегда нравился звук, который она издает, когда лакает воду.
– Да, успокаивает, – соглашается она. – В дрему вгоняет.
– Меня тоже, – говорю я, ложусь рядом с ней, закрываю глаза.
* * *
Ее машина уткнулась в дерево, задние колеса утонули в слякоти. Дерево нагнулось над дорогой, кончики его ветвей касаются земли на другой стороне, образуя ледяную арку, под которой мы стоим. На улице солнечно, стало теплее, и лед подтаивает, превращаясь в грязный суп-пюре. Я с опаской ступаю по ледяной корке, но мои ботинки проламываются сквозь нее до раскисшей глины. Ральф отправилась прокатиться вместе с нами; она сидит у задней двери моего фургона, не решаясь выпрыгнуть.
