– Разошлись, – кивнула тетушка.
Джин-Луиза обернулась к отцу:
– Быть не может! Мерриуэзеры! Сколько же они прожили вместе?
Аттикус, припоминая, возвел взор к потолку. Он любил точность.
– Сорок два года. Я был у них на свадьбе.
– Мы почуяли неладное, когда в церкви они расселись в разных концах… – сказала тетушка.
– И смотрели друг на друга с ненавистью, – сказал Генри.
– А потом объявились у меня в конторе и попросили начать бракоразводный процесс, – сказал Аттикус.
– А ты что? – спросила Джин-Луиза.
– А что я? Начал.
– А мотив какой?
– Супружеская измена.
Джин-Луиза ошеломленно покачала головой. Боже всемогущий, подумала она, не иначе дело в местной воде…
Голос тетушки отвлек ее от этих размышлений:
– Джин-Луиза, ты и в поезде ехала В Таком Виде?
Захваченная врасплох, она не сразу сообразила, что Александра Имеет В Виду.
– A-а, ты вот о чем… Погоди, дай вспомнить… Из Нью-Йорка выехала в чулках, перчатках и туфлях. Переоделась после Атланты.
Тетушка фыркнула:
– Все-таки было бы хорошо здесь одеваться приличней. Не ходить распустехой. А то в городе о тебе превратное мнение. Думают, ты – э-э… из трущоб.
Джин-Луизу слегка замутило. Столетняя война, перемежаемая шаткими перемириями, длилась приблизительно двадцать шестой год, и конца ей не предвиделось.
– Тетя, – сказала Джин-Луиза. – Я приехала всего на две недели и собираюсь просто-напросто тихо и мирно сидеть дома. И очень сомневаюсь, что вообще хоть раз выйду за порог. Я целый год напрягала мозги…
Поднялась и отошла к камину, с неприязнью поглядела на решетку, обернулась:
– Не создастся одно мнение – создастся другое. Ей-богу, здесь не привыкли, что я хожу расфуфыренная. – И добавила терпеливо: – Ты рассуди сама: если я выряжусь как на бал, они скажут – ишь ты, совсем нью-йоркская штучка стала. Теперь ты говоришь, что они подумают, будто мне плевать, что они подумают, если я хожу в штанах. Господи ты боже мой, да весь Мейкомб знает, что я вообще носила комбинезон на голое тело, пока у меня не начались эти дела…
Аттикус позабыл про свой артрит. Наклонился завязать отлично завязанные шнурки, а когда выпрямился, покрасневшее лицо было бесстрастно.
– Ну хватит, Глазастик, – сказал он. – Попроси у тетушки прощенья. Не успела приехать – уже дерзишь.
Джин-Луиза улыбнулась ему. Каждый раз, когда отец хотел выразить ей порицание, он вспоминал ее детское прозвище. И со вздохом сказала:
– Извини, тетя Сандра. Извини, Хэнк. Я просто извелась в дороге, Аттикус.
– Извелась не извелась, а все же веди себя прилично. Тут тебе не Нью-Йорк.
Тетушка Александра поднялась и погасила волны, которыми от этого движения пошли планки корсета.
– Тебя хоть кормили в поезде?
– Кормили, – соврала она.
– Тогда, может, кофе выпьешь?
– С удовольствием.
– Хэнк, а ты?
– Спасибо, мэм.
Тетушка вышла, Аттикусу кофе не предложив.
– Так и не пристрастился? – спросила Джин-Луиза.
– Нет.
– А виски?
– Не пью.
– …не курю, женщинами не увлекаюсь?
– Примерно так.
– И не скучно тебе?
– Справляюсь.
Джин-Луиза изобразила замах клюшкой для гольфа:
– А с этим как?
– Тебя не касается.
– Клюшку-то удержишь?
– Да.
– Раньше ты играл прилично для слепца.
– Я никакой не… – сказал на это Аттикус.
– …если не считать, что ты не видишь.
– Не затруднит ли вас подкрепить свое утверждение доказательствами?
– Разумеется, сэр. Завтра в три вас устроит?
– Устроит… A-а, нет. У меня встреча. В понедельник? Хэнк, что там у нас в понедельник после обеда?
– Ничего, кроме этой закладной. В тринадцать ноль-ноль, больше часа не займет.
– Ну вот, я к вашим услугам, мисс. На тебя посмотреть – слепые будут поводырями слепцов.
У камина Джин-Луиза обнаружила старую почерневшую клюшку с деревянной рукоятью, давно уже по совместительству исполнявшую обязанности кочерги. Потом выгребла из старинной плевательницы мячи для гольфа, положила ее на бок, выкатила мячи на середину гостиной, а когда начала загонять их обратно, в гостиной с кофейником, чашками, блюдцами и кексом на подносе появилась тетушка.
– Ты, твой отец и твой брат превратили этот ковер Бог знает во что, – сказала она. – Хэнк, когда я решила привести дом хотя бы в относительный порядок, первым делом выкрасила ковер в самый темный цвет. Ты ведь помнишь, на что он был похож? Черную дорожку отсюда до камина ничем было не вывести…
– Еще бы не помнить, мэм, – ответил Хэнк. – Боюсь, и я приложил к этому руку.
Джин-Луиза поставила клюшку на место, рядом с каминными щипцами, и побросала мячи в плевательницу. Потом села на диван, покуда Хэнк собирал по углам беглецов. Часами могу смотреть, как он двигается, подумала она.
Хэнк подсел к столу, с пугающей стремительностью осушил чашку обжигающего черного кофе и сказал:
– Мистер Финч, мне, пожалуй, пора.
– Погоди, вместе пойдем, – ответил Аттикус.
– Намереваетесь выйти из дому, сэр?
– Непременно. Скажи-ка мне, Джин-Луиза, – спросил он неожиданно, – а о том, что у нас происходит, пишут в ваших газетах?
– Про политику? Ну, каждый раз, как губернатор наглеет и вляпывается, таблоиды поднимают вой. Не более того.
– Нет, про судьбоносное решение Верховного суда.
– А, ты об этом. Ну, если верить «Пост», мы тут, пока не линчуем кого-нибудь, не заснем спокойно, «Джорнал» это вообще не интересует, а «Таймс» до того погружена в думы о вечном, что читать ее скучно до одури. Я вообще ни во что не вникала, кроме бойкота автобусов[6] и этого дела в Миссисипи. То, что штат не добился обвинительного приговора,[7] – самый крупный наш провал после атаки Пикетта[8].
– Это правда. Газеты, надо полагать, оттоптались от души?
– Как с цепи сорвались.
– А что Ассоциация?[9]
– Про них я ничего не знаю, кроме того, что там у них какой-то полоумный клерк в прошлом году отправил мне серию рождественских марок. Я их лепила на все открыточки. Кузен Эдгар получил?
– Ну как же! Получил и выдвинул ряд предложений касательно того, что именно я должен с тобой сделать, – широко улыбнулся Аттикус.
– Например?
– Например, отправиться в Нью-Йорк и надрать тебе уши. Кузен Эдгар вообще тебя не одобряет. Считает, ты чересчур независима.
– Старый надутый сомище. У него всегда было плоховато с юмором. Ну ведь натуральный сом: и эти усищи с бакенбардами, и пасть. Небось считает: в Нью-Йорке жить – во грехе закоснеть. Ipso facto[10].
– По сути дела, да. – Аттикус выбрался из кресла и дал знак Генри.
Тот обернулся к Джин-Луизе:
– В семь тридцать, как договорились?
Она кивнула, потом искоса взглянула на тетушку:
– Я пойду в брюках, ладно?
– Нет, не ладно.
– Дай тебе бог здоровья, Хэнк, – сказала Александра.
Несомненно, Александра Финч Хенкок производила внушительное впечатление в любом ракурсе и с тыла была столь же монументальна, сколь и с фасадной части. Джин-Луиза часто гадала (но вслух не спрашивала), откуда тетушка добывает свои корсеты. Они возносили ее бюст на головокружительную высоту, сужали талию, плавным раструбом расширяли бедра и намекали, что в другой жизни тетушка Александра была песочными часами.
Никому из родственников не удавалось так блистательно доводить Джин-Луизу до белого каления, как сестре ее отца. И нельзя сказать, что тетушка относилась к ней слишком уж сурово – она вообще была добра ко всякой земной твари, помимо кроликов, которых травила, чтоб не смели объедать ее азалии, – но умела превратить жизнь племянницы в сущий ад, находя для этого и время, и место, и повод, и способ. Теперь, когда Джин-Луиза выросла, спустя пятнадцать минут любого разговора обнаруживалось, что на все на свете взгляды у нее с тетушкой совершенно противоположные – дружба от этого крепнет, а вот между близкой родней воцаряется лишь нестойкая взаимная любезность. Много было в тетушке такого, что на расстоянии в полконтинента втайне восхищало Джин-Луизу, но коробило вблизи и бесследно сходило на нет при первой же попытке постичь тетушкины резоны. Ибо мисс Александра принадлежала к числу тех, кто проживает жизнь, не расходуя себя: если бы на этом свете выписывали счета за чувства и привязанности, полагала Джин-Луиза, у стойки регистрации в царствии небесном тетушка задержалась бы и потребовала компенсацию.
Если тридцать три года брака и оставили на ней хоть какой-то отпечаток, Александра умело его скрывала. Она произвела на свет сына, который получил имя Фрэнсис, был, по мнению Джин-Луизы, конь конем что наружностью, что манерами и давно покинул Мейкомб, устремясь к сияющим высям страхового бизнеса в Бирмингеме. Как оказалось, все к лучшему.
