– Потому что боится, потому что слишком меня любит и еще не уверена, может ли поверить в мое чувство. А когда поверит, любовь сама толкнет ее ко мне.
И подумал: нужно дать ей знать, нужно ее убедить, что люблю ее безраздельно, нужно написать ей длинное письмо и тайно передать, и когда она действительно поймет…
В своем серьезном, но несколько обобщенном рассказе я упомянул о Титусе, но почему-то не сказал, что он приемыш и что сбежал из дому. Может быть, я еще побаивался дать волю собственным мыслям о Титусе и о том, как он может повлиять на мои шансы. И не описал свой позорный tête-à-tête с Беном. Вот уж когда можно было бы пройтись насчет «потери лица»! Я только сказал, что Титуса не было дома и что у меня состоялись ни о чем еще не говорящие встречи с Хартли в деревне и вежливые беседы с ней и с ее мужем. Я не объяснил, сколько страха и опасности заключено в этой ситуации. К счастью, Розина так забавлялась, что не задавала лишних вопросов.
– Чарльз, будь человеком. Она робеет, стесняется, она, должно быть, показалась себе невероятно отсталой, посредственной и скучной, когда после такой своей жизни встретила тебя после твоей-то жизни. Она, наверно, стыдится своего скучного мужа, и ей обидно за него и хочется его защитить. Войди же в ее положение! А тебе, дорогой мой, она бы живо надоела, надоела до чертиков, и это она, бедняжка, понимает. Она на пенсии по старости, ей хочется отдохнуть, вытянуть ноги и смотреть телевизор, а не пускаться в рискованные приключения. А представь себе, что ты ее уговорил уйти к тебе и она тебе надоела, – что ты тогда будешь делать с ней и с собой? Ты привык к женщинам интересным, плюющим на условности, ты уже давно старый холостяк, ты не выдержишь совместной жизни ни с кем, разве что с таким умным старым другом, как я. Не сможешь ты ужиться с новой женщиной, а для тебя она именно новая, несмотря на все твои трогательные воспоминания о пикниках и велосипедах. По-моему, тебе просто хочется увести ее от мужа, как когда-то меня. Я-то крепкая, но ты и мне доставил немало горя, и я не намерена тебе это спустить, тебе еще отольются мои слезы. Ты всю жизнь прожил в гедонистском раю и вел себя как негодяй, и тебе это сходило с рук, потому что ты всегда выбирал женщин, которые могут без тебя обойтись. И боже ты мой, ты был достаточно откровенен, не связывал себя никакими обязательствами, никогда не говорил, что любишь, даже когда любил! Холодная рыба с чистыми руками! Но если женщины выживали, так только по счастливой случайности. Ты как тот человек, что стрелял из пулемета в универмаге и только случайно не стал убийцей. Нет-нет, здесь не то, ты должен отнестись с уважением к выбору этой женщины, к ее сыну, ее скучному старому мужу и уютному новому домику. Оставь ее в покое, Чарльз. Неудивительно, что она удирает со всех ног, чуть завидит тебя.
– Ты не понимаешь.
И как ей было понять? Многое из того, что она сказала, было разумно, разумнее даже, чем она сама думала. Единственное, чего она не учла, был абсолютный характер моего союза с Хартли и то, что оба мы, невзирая на поведение Хартли, были убеждены в нерушимости этого союза. Хартли не была «новой женщиной», она была самой давней, самой важной частью моей жизни. И не мог я объяснить Розине, как я устал от «интересных, плюющих на условности женщин» и как случилось, что для меня эта «старушенция» – самый близкий и дорогой человек, самое безгрешное создание в мире и самое привлекательное. Я отдал Хартли мою первую, мою единственную невинную любовь, до того как стать «гедонистом» и «холодной рыбой». Конечно, эти оскорбительные определения были подсказаны ревностью и злобой, но, если я и показал себя «негодяем», повинна в этом была Хартли! Ей я отдал на хранение мою невинность, и теперь чудо дало мне возможность ее востребовать. А из этих мыслей рождалась жажда обладания. Я чувствовал нежность, жалость, неистовое желание лелеять Хартли, уберечь ее в дальнейшем от всякой боли и напастей, баловать ее, исполнять любую ее прихоть, дать ей счастье. Все то время, что было еще нам отпущено, я хотел утешать ее как бог. Но я также хотел, и притом все сильнее, так сильно, что этот огонь грозил выжечь всю нежность, владеть ею, обладать ее душой и телом.
С той самой минуты, как я узнал ее на шоссе, вожделение, едва зародившись, еще не осознанное, шевелилось и бродило во мне, мысли мешались с чувствами, потому что, пока я старался свести воедино ее молодость и ее старость, я так страстно желал возжелать ее. Достичь этого было последней проверкой, подвигом в ее честь. Теперь это свершилось; и моя любовь стала подобна реке, прорвавшейся к морю. Хартли вернула мне цельность, которую я утратил, когда она ушла от меня. Она воскресила меня, и я хотел сжать ее в объятиях, и подчинить ее себе, и делить с ней ложе jusgu’а là fin du monde[29]; и еще ошеломить, да, ошеломить ее смирение силой моей любви, но самому стать смиренным и предоставить ей в конечном счете утешить меня и вернуть мне мое «лучшее я». Ибо ей я вверил свою добродетель, и она хранила ее все эти годы. Она – моя альфа и омега. И это не иллюзия.
Теперь Розина поглядывала на меня, не скрывая усмешки. Я сидел, разбросав руки по столу, все еще не согревшись, несмотря на ирландский свитер, и на коньяк (к которому тоже приложился), и на тепло от газовой плиты – я ведь как раз перед появлением Розины собирался затопить камин в красной комнате. Розина сидела, задрав кверху одно колено, в широких синих брюках, закатанных поверх синих парусиновых сапог, и в полосатой, синей с красным рубашке, схваченной узким кожаным пояском. Вид у нее был ленивый, деловитый, пиратский, поразительно молодой. Ее темные косящие глаза поглядывали на меня с хищной веселостью. Густые жесткие темные волосы были сегодня зачесаны назад и накрепко стянуты лентой, что придавало ее лицу сухое, настороженное выражение. Пальто она сбросила – видно, совсем не озябла. Что же это творится, подумал я, ведь не холодно, ведь сейчас как-никак лето. Но меня по-прежнему знобило. И не глупо ли жечь свечи в одиннадцать часов утра? Света они все равно как будто не давали, и я их задул. Возможно, туман немного рассеялся, хотя окно не посветлело. Розина только собралась мне ответить, как дверь кухни тихо отворилась и кто-то вошел. Вошла женщина, и на одно безумное мгновение мне почудилось, что это Хартли, живое воплощение моих мыслей. Но нет: это была Лиззи Шерер.
Увидев друг друга, обе женщины тихо вскрикнули, вернее, как-то сдавленно тявкнули. Розина быстро встала и заняла позицию позади своего стула. Лиззи, не спуская с нее глаз, шагнула ко мне и бросила сумку на стол, словно вызывая на бой. Я остался сидеть. На Лиззи был светло-коричневый плащ и очень длинный желтый индийский шарф, она его размотала и, аккуратно свернув, положила на стол рядом с сумкой. Она густо покраснела. (Я тоже.) Волосы ее были в мелких каплях воды. Возможно, на улице шел дождь.
Розина приподняла свой стул и швырнула его боком на каменные плиты пола. После чего сказала мне:
– Лжец и предатель!
Я спросил Лиззи:
– Дождь идет?
Лиззи ответила:
– Кажется, нет.
Я сказал:
– Розина как раз собралась уходить.
И тут же поспешно встал и перешел на другую сторону стола, так что алые когти Розины, метнувшиеся к моему лицу, успели только оцарапать мне шею. Лиззи отступила к двери. Я обратился через стол к разъяренной Розине:
– Я тебе не солгал. Никакой договоренности с Лиззи у меня не было. Я никак не ожидал ее увидеть. И она не знает.
– Она здесь живет? – спросила Лиззи.
– Нет! Здесь никто не живет, кроме меня. Она просто зашла ненадолго, люди же заходят друг к другу, ты вот зашла. Выпей чаю, коньяку, поешь кураги, сыру.
– Она не знает? – сказала Розина, сверля меня взглядом, но уже смягчаясь. – Так ты ей скажи. Или давай я скажу.
– Ты женишься на Розине? – спросила Лиззи, вся застыв, руки в карманах.
– Нет!
– Чарльз, можно сказать тебе два слова наедине?
– Нет, нельзя, – сказала Розина. – О черт, шла бы речь только о Лиззи и обо мне, мы бы могли с ней подраться из-за тебя на кухонных ножах.
Я почувствовал новый приступ озноба и опять сел на стул.
– Что-то мне нездоровится.
– Можно сказать тебе два слова наедине?
– Нет, – сказала Розина. – Чарльз, я хочу слышать, как ты ей скажешь то, что сказал мне. Я хочу слышать…
– Гилберт с тобой? – спросил я Лиззи.
– Нет, я приехала одна. Ну ладно, если она не уйдет… – И Лиззи, игнорируя Розину, села за стол напротив меня. – Чарльз, я хотела поблагодарить тебя за твое милое, великодушное письмо…
– Скажи ей, скажи.
– Поблагодарить за твое милое, великодушное письмо. Ты очень добр к нам обоим.
– Мне ужасно жаль, что я тогда не смог у вас пообедать. Я…
– Очень добр к нам обоим. Но такое великодушие мне не нужно. Я была дура. Гилберт – это ерунда. Все ерунда, кроме того, что я твоя на любых условиях. Спорить тут не о чем, я твоя, и делай со мной что хочешь. Мне все равно, получится из этого что или нет, и как все сложится, и сколько продлится, то есть я, конечно, хочу, чтобы длилось вечно, но это на твое усмотрение. Я и приехала, чтобы сказать тебе это, чтобы отдать тебе себя, если я тебе еще нужна, как ты говорил.
