Через три недели, снова больной, снова нуждающийся в уходе, Герой вернулся и воссоединился с друзьями в Казерте. Оттуда он и жена Кавалера писали письма (каждый свои) жене Героя. Жена Кавалера рассказывает о состоянии здоровья Героя, посылает поэмы, подарки. Он в еженедельных письмах сообщает жене, что, если не считать ее самой и отца, на всем белом свете у него нет более близких людей, чем Кавалер и его супруга. Здесь, в доме, я как сын. Кавалер так добр, что взял на себя труд наставлять меня по многим интереснейшим научным вопросам, а его супруга делает честь всему своему полу. Ни в одной стране мира не видел я женщины, которая могла бы с нею сравниться.
Прошло еще две недели, и всем было приказано вернуться в Неаполь. Оттуда на север, в Рим, отправлялась армия, состоявшая из тридцати двух тысяч необученных солдат – под командованием некомпетентного австрийского генерала и номинально возглавляемая королем. Призывником ее был и одноглазый проводник Кавалера, Бартоломео Пумо. Кавалер с женой – на причале, среди ликующей толпы, провожают Героя, который ведет дополнительные четыре тысячи человек на захват нейтрального Леггорна, чтобы прервать сообщение между Римом и французскими войсками, занимающими практически всю северную часть полуострова.
Герой с некоторым беспокойством отметил, что Кавалер довольно слаб, сутулится, жена его очень бледна, но изо всех сил храбрится. Возвращайтесь к нам поскорее, – говорит Кавалер. – С новым лавровым венком, – добавляет его жена.
Несколько часов назад она дала ему письмо, но заставила пообещать, что он не станет его читать, пока не окажется на борту «Вангарда». Герой поцеловал письмо и положил в карман у сердца.
Он распечатал его через несколько секунд после того, как сел в шлюпку, которая должна была доставить его на борт флагмана.
Ее милый почерк! Поток пожеланий безопасного похода, заверения в вечной дружбе, выражения благодарности. Но этого уже мало. Он хочет большего – чего-то большего. Чтобы она призналась ему в любви? Но о любви она говорит постоянно, о том, как она, она и дорогой Кавалер, его любят. Чего-то большего. Жадно заглатывая слова, зажимая между колен забрызганные морской водой прочитанные листочки, он дошел до последней страницы. Матросы старательно гребли к «Вангарду». Чего-то большего. Ах, вот оно.
Когда будите в Леггорне не сходите на берег. Прастите меня дорогой друг но вам в этом городе делать нечево.
Он вздрогнул. Стало быть, ей рассказали про ту ничего не значившую интрижку, единственную за все годы его брака; он знал, что об этом много болтали. Четыре года назад, еще на «Капитане», во время стоянки в Леггорне он познакомился с очаровательной женщиной, женой морского офицера, холодного, равнодушного человека. Сначала он пожалел ее, потом в нем пробудилось желание, потом показалось, что он влюблен, – это длилось пять недель.
Герой улыбнулся. Любезный друг ревнует. А значит, он – любим.
* * *
Глупцы! Глупцы! То, что и сам он глупец, не приходило Кавалеру в голову. Пусть он первым поверил, что правительство Бурбонов в состоянии создать боеспособную армию и к тому же ею командовать, поверил, что эта армия сможет победить французов, все равно – Кавалер не имел привычки брать вину на себя.
Герой выполнил то, что от него ожидалось, – привел войска в Леггорн и оставался там три дня (храня целомудрие). Но мог ли он подумать, что Франция сдаст Рим неаполитанцам?
Королевство обеих Сицилии, два года назад подписавшее с Францией мирный договор (Фарс! Позор! Бесчестье! – бесновалась королева), официально считалось нейтральным, поэтому король и его советники – хитроумно, как им казалось, – не стали объявлять Франции войну. Этот поход, объявили они, не против Франции. Это всего лишь братская помощь народу Рима, который вот уже девять месяцев страдает под гнетом республиканского правительства, навязанного ему фанатиками-якобинцами, ответ на просьбу восстановить закон и порядок. Французский генерал, занимавший Рим с февраля (римская республика была провозглашена под его эгидой), спокойно отвел войска на несколько миль от города. Как только неаполитанская армия без единого выстрела взяла Рим, король с величайшей и, по его представлениям, подобающей помпой вступил в город, отправился в свою резиденцию, Палаццо Фарнезе, издал приказ о возвращении изгнанного республиканцами Папы и принялся веселиться. Прошло две недели. Франция объявила войну королевству обеих Сицилии, и французская армия двинулась обратно в город.
Узнав о том, что французы возвращаются, король в тот же вечер сменил королевское платье на одежду простого горожанина, которая, будучи на несколько размеров меньше, плохо прикрывала его тучное тело, и, замаскировавшись таким образом, сбежал домой. Неаполитанская оккупация Рима, эта жалкая комедия, продлилась от силы еще неделю. Герой предсказывал, что, если поход на Рим окажется неудачным, Неаполь можно считать потерянным. Предсказание оказалось верным.
Когда измотанная, изнуренная неаполитанская армия, – вслед за королем, но впереди французов, двигавшихся к югу в надлежащем порядке, – вернулась домой, Кавалер послал за 11умо. Он беспокоился о своем проводнике. Как подействовали на него тяготы солдатской службы, жив ли он или лежит где-нибудь в канаве с пулей в голове? Кавалеру сообщили, что Толо пока не вернулся. Кавалер не очень расстроился – скорее, не поверил. Мыслимо ли, чтобы Толо, счастливчик Толо, НС сумел избежать этой опасности, как он избегал многих других? Но прочие события развивались в точном соответствии с опасениями Кавалера.
Король ныл, стонал, ругался и крестился. Королева, на которую сильно подействовали неудавшиеся игры в просвещенность, сделалась не менее суеверна, чем супруг. Она писала на клочках бумаги молитвы, глотала их или засовывала за корсет. Она объявляла всем и каждому: только неаполитанская армия могла потерпеть поражение при численном превосходстве шесть к одному, она, королева, всегда знала, что у беспомощных неаполитанцев нет ни единого шанса удержать Рим. Каждое утро на стенах появлялись антироялистские лозунги: французы были на подходе, и в расчете на их покровительство – какое было оказано патриотам Рима, – сторонники якобинцев с радостью заявляли о себе. Городские бедняки, самые верные подданные короля, замазывали эти лозунги краской и толпились на большой площади перед дворцом, требуя опровергнуть слухи о том, что королевская семья намерена бежать в Палермо. Их совсем не беспокоила судьба королевы-иностранки, но обожаемый король должен остаться, должен пообещать, что останется. Выйди, покажись, король-нищий! И королю с королевой пришлось выйти на балкон, показаться перед этим сбродом, – вот они, вот их король, он остался, он будет сражаться с французами, будет защищать своих подданных, – а королева, невидящим взглядом уставившись на площадь, пыталась отогнать видение гильотины на том месте, где обычно возводилась cuccagna. Спасения можно ждать только от Героя. Он должен немедленно увезти их отсюда. Их жизнь – или смерть – в его руках.
* * *
Королева и слушать бы не пожелала о том, чтобы доверить бриллианты короны, собственные драгоценности и почти семьсот бочек золота (в слитках и монетах, на общую сумму приблизительно в двадцать Миллионов фунтов) кому-либо другому, кроме жены Кавалера. По ночам все это переправлялось в особняк британского посланника, заново опечатывалось английскими морскими печатями и затем перевозилось в порт на флагманский корабль Героя. И не кто другой, а именно жена Кавалера нашла и исследовала заброшенный подземный ход, ведущий из королевского дворца в маленькую гавань неподалеку; и именно по нему оставшееся движимое королевское имущество – в том числе лучшие картины и ценности из дворцов в Казерте и Неаполе, лучшие экспонаты музея в Портачи, а также королевская одежда и белье в сундуках, корзинах и ящиках, со специальной пометкой королевы на каждом, – было перенесено на спинах английских моряков и сложено в трюмы стоявших в заливе грузовых кораблей.
Жена Кавалера, вихрь энергии и отваги, сновала между королевой и своим домом, где они с матерью руководили разбором одежды, белья и лекарств, – считается, что лишь женщины умеют укладывать такие вещи, – а Кавалер распоряжался упаковкой культурных ценностей: писем и документов, музыкальных инструментов и нот, карт и книг. Слуг, не занятых сборами, посылали ко всем англичанам, живущим в Неаполе, с записками от жены Кавалера, с указанием собраться и быть готовыми к отъезду на следующий день после получения уведомления.
Кавалер удалился к себе в кабинет. Он читал, стараясь отрешиться от происходящего, – для этого, главным образом, и нужны книги.
Как хорошо, что вазы он отослал уже два месяца назад и большая часть трехсот сорока семи картин уже упакована. Коллекционеры Италии жили в паническом страхе перед ненасытным хищником Наполеоном, который в качестве своеобразного военного налога обязывал побежденные города сдавать картины и другие произведения искусства. Парма и Модена, Милан и Венеция – каждый город обязан был сдать двадцать избранных шедевров; Папе же велели предоставить сто сокровищ Ватикана. Все это предназначалось для «Триумфального шествия произведений науки и искусства, привезенных из Италии» по французской столице, состоявшегося в прошедшем июле, через две недели после того, как Кавалер составил свой список. Тогда длинную процессию бесценных артефактов, в том числе ватиканского «Лаокоона» и четырех бронзовых коней Сан-Марко, торжественно провезли по парижским бульварам, представили на официальной церемонии министру внутренних дел, а затем отправили в Лувр.
