Пьеро Дельи Антони - Блок 11

Вскоре весь блок 24 наполнился неприятными запахами: от человеческих тел исходило влажное тепло, расползавшееся по внутреннему пространству.

В течение последних нескольких недель – по мере того как приближались советские войска – суточные рационы становились все более и более скудными. Wassersuppe[17] постепенно превращалась почти в одну только воду, и на дне миски можно было найти лишь крохотные кусочки репы и картошки. Когда же вдруг в котле на поверхность всплывал кусочек мяса, заключенные, стоящие с мисками в очереди за своей порцией еды, начинали дрожать от волнения. Происхождение этого мяса вызывало кое-какие сомнения, но большинство заключенных старалось об этом не думать.

Моше услышал, как зазвонил колокол, возвещающий об окончании очередного рабочего дня в концлагере. Вскоре должны были принести похлебку, и поэтому, когда открылась входная дверь, Моше ничуть не удивился. Однако вместо трех помощников капо, несущих привычные котлы, в барак зашли трое эсэсовцев.

– Aufstehen! [18]

Заключенные поспешно слезли со своих лежанок и замерли перед нарами.

Унтерштурмфюрер[19] достал из кармана своего кителя сложенный вчетверо лист бумаги и, расправив его, начал читать бесстрастным голосом:

– А-7713…

Эсэсовец произносил номера в абсолютной тишине. Заключенные прекрасно знали, что означает данный список. Моше прислушивался к произносимым номерам без особого интереса, потому что подпольная торговля, которой он довольно бойко занимался, делала его человеком незаменимым, а потому – неприкосновенным. По мере того как перечислялись номера, Моше пытался определить, кому из заключенных они принадлежат. Некоторых из них он знал лично – вместе с их номерами, – других распознавал но их реакции на слова немца. Среди названных оказались: Элиас – польский раввин, наотрез отказывавшийся от пищи – то есть самого ценного из всех «благ», которые имелись у заключенных концлагеря – во время Йом Киппура;[20] Ян – «мусульманин», который был уже неправдоподобно старым для того, чтобы все еще умудряться выживать В концлагере, но которого наверняка уже скоро бы «отсортировали» (он едва держался на ногах и беспрерывно кашлял); Отто – «красный треугольник»,[21] невысокий и крепко сложенный, пользовавшийся уважением у многих заключенных и – в короткие периоды отдыха – не упускавший ни малейшей возможности поразглагольствовать о революции и о пролетариате; Берковиц – высокий худой еврей с проницательным и одновременно отрешенным взглядом, заявлявший, что он очень богат (ему каким-то непонятным образом удалось сохранить здесь, в лагере, свои круглые очки с металлической оправой)… Затем прозвучал номер совсем недавно прибывшего в лагерь заключенного, о котором Моше еще совсем ничего не знал и который представлял собой худосочного юношу. После этого эсэсовец запнулся – он как будто не смог рассмотреть написанный на листке очередной номер. Освещение внутри барака и в самом деле было очень тусклое.

– 116125…

Это был номер Аристарха! Моше повернулся к нему. Лицо у еврея вытянулось от изумления, но это чувство тут же сменилось отчаянием. Аристарх посмотрел на Моше, словно бы прося у него помощи или, возможно, разъяснений. Однако они так и не обменялись даже словом, потому что прозвучавшие затем еще три номера вызвали замешательство и у самого Моше.

Первый из них принадлежал помощнику капо Алексею, обычному украинскому уголовнику, грубому и жестокому, которому нравилось избивать заключенных. Он был высоким и еще довольно крепким благодаря тому, что отнимал у «мусульман» еду и съедал ее сам. Услышав, что в эту «компанию» угодил и Алексей, Моше удивился, но не очень: Blockältesten,[22] Stubenältesten[23] и их помощники находились под постоянной угрозой, что попадут в немилость. Им, правда, предоставляли кое-какие поблажки (давали еды побольше и получше, освобождали от работы), однако взамен они должны были обеспечивать эсэсовской администрации лагеря железную дисциплину среди заключенных – дисциплину, основанную на насилии и страхе. За малейший просчет или недостаточное рвение их смещали с постов, наказывали или – в самых худших случаях (например, когда из лагеря убегал какой-нибудь заключенный, за которым они должны были присматривать) – убивали. Поэтому даже те капо, которые изначально были полны благих намерений, волей-неволей становились жестокими и безжалостными.

Восьмым был назван номер Яцека – капо, который недавно стал старостой блока. Это был спокойный и расчетливый поляк, с которым Моше пару раз доводилось проворачивать кое-какие выгодные делишки по части обмена различными ценными предметами. Тому, что сейчас прозвучал номер Яцека, Моше почти не удивился: раз уж карали помощника капо – Алексея, – то вполне естественно, что вместе с ним «зацепили» и самого капо.

А вот когда назвали самый последний номер, Моше едва не разинул рот от изумления.

– 76723…

Этот номер принадлежал ему, Моше Сировичу.

Однако времени на размышления у него уже не было. Эсэсовец приказал тем, чьи номера только что прозвучали, выстроиться в шеренгу. Заключенные повиновались. Попытаться куда-нибудь ускользнуть – это было делом немыслимым.

Они вышли из блока. Офицер встал во главе группки людей, два других эсэсовца и заключенные поспешно выстроились за его спиной. Затем они все направились в сторону той части лагеря, в которой находился печально известный блок 11. Там к процессии присоединились еще два эсэсовца, приведшие с собой заключенного из другого блока. Моше, несмотря на полумрак, удалось его разглядеть и узнать: это был Иржи, «розовый треугольник»[24] с сомнительной репутацией, о котором говорили, что он периодически уединяется в укромном месте то с одним, то с другим из капо и их помощниками. Маленький, смуглый, с абсолютно лишенным волос телом, он обычно ходил, слегка покачивая бедрами – так ходят женщины. Моше со страхом подумал, что его и его спутников сейчас, возможно, рассадят по тем карцерам, которые расположены под лестницами, ведущими в подвальные помещения. Такой карцер был по размерам чуть больше собачьей будки, и ни лечь, вытянув ноги, ни подняться во весь рост в нем было невозможно. Тому, кто сидел в таком карцере, давали в лучшем случае одну миску похлебки в день, а воды давали мало или не давали вообще. Сидеть приходилось в полной темноте. В туалет не пускали: наказанный был вынужден испражняться прямо под себя и потом сидеть на своих экскрементах… Моше вздохнул с облегчением, когда оказалось, что его заперли совсем в другом помещении, размерами побольше, с маленьким отверстием во внешней стене, через которое снаружи проникало немного света. Обычно эсэсовцы загоняли заключенных целой оравой в одну камеру, но на этот раз они заперли их по камерам каждого отдельно. В этом угадывалась выбранная комендантом лагеря тактика: он, по-видимому, не хотел, чтобы предполагаемые пособники совершенного побега имели возможность пообщаться друг с другом и выработать какую-нибудь единую версию произошедшего. Впрочем, эсэсовцы могли поступить так и без какого-либо умысла…

Моше раньше наивно полагал, что он благодаря своему посредничеству в нелегальном приобретении ценностей добился того, что к нему стали относиться с благосклонностью и эсэсовцы, и Blockältesten, и все другие капо. Теперь же стало очевидно, что это всего лишь его иллюзии.

Он прекрасно знал, что покинуть блок 11 можно только в одном случае – если ты уже мертв.

Комендант вылез из «Опеля», открыл дверь особнячка и поднялся в комнату на мансардном этаже, переделанную в рабочий кабинет. Деревянный пол скрипел при каждом шаге. Стены в комнате были оклеены обоями с цветами и завитушками по углам. Меблировка состояла из стола, часов с маятником и нескольких стульев – все в стиле бидермейер. На столе лежала шахматная доска.

Комендант остановился у окна. С этого «пункта наблюдения» он имел возможность лицезреть широкую панораму лагеря, освещенного установленными на караульных вышках прожекторами. Ему требовалось побыть в тишине и в одиночестве, чтобы снять накопившееся напряжение. Небо оставалось свинцово-серым в течение всего дня, хотя весна – во всяком случае по календарю – уже наступила. В такие вот моменты Брайтнера охватывала глубокая тоска по яркому солнцу Баварии, лучи которого заставляют блестеть снег на вершинах далеких гор… Обещанный фюрером блицкриг затягивался… Затягивался на гораздо более долгий срок, чем можно было предположить.

Брайтнер услышал позади какой-то шорох и резко обернулся. У двери стояла Фрида, его жена. Худощавая, но хорошо сложенная, с пепельно-серыми волосами, она была в платье ниже колен из коричневого габардина и в туфлях на невысоком каблуке, с ремешками. Бросался в глаза партийный значок на ее груди. Комендант, улыбнувшись жене, снова повернулся к окну. Фрида подошла к нему и, прильнув сзади, обхватила руками.