Но в этой сочельниковой кухне, оказывается, двое думают об этом непрестанно.
Марта и Каэтан. Привезенные из Дортмунда друзьями друзей. Он – скульптор от Бога, щедро делящийся с миром своим талантом. Шесть месяцев в году он работает – без передышки. Шесть месяцев в году он продает свой талант не только ведущим автомобильным концернам, но и крупным фирмам-производителям телефонов, создавая для них все новые и все более совершенные образцы телефонов: мы потом будем носить их в карманах или возить в машинах, на которых будем ездить несколько лет или даже несколько десятков лет. Шесть месяцев в году он зарабатывает на то, чтобы следующие шесть месяцев «быть собой» и делать только то, что хочется. Скульптуры, выставки, помощь другим в организации вернисажей, бесконечная перестройка и усовершенствование австралийского дома. Потому что в Австралии они с Мартой провели большинство своих сочельников. За последние тридцать лет. Именно тут он нашел покой и необходимый ему простор. Тут он может быть собой и забыть об амбициях. И ему не надо ни себе, ни кому-либо еще доказывать, что он «неповторимый» и «авангардный». Здесь, на отшибе, он понимает, что ему достаточно быть лучшим только для двоих людей на свете: для своих женщин.
Марта иронично улыбается и говорит, что иногда все-таки очень хочется сбежать из их «художественной глуши» и полететь в Мельбурн, Сидней или Перт, чтобы иметь возможность ознакомиться с искусством, которое принадлежит не ее мужу, и что она обязательно когда-нибудь накопит денег, чтобы это сделать. Но никто на кухне не верит тому, что говорит Марта. Потому что нет в мире такой «глуши», в которой Марта не захотела бы жить с Каэтаном. И это видно всем, кто их знает.
Когда они жили в Брисбене, Марта работала учительницей. Когда они уехали из Польши – она подрабатывала репетиторством. Потом она учительствовала в гимназии и теперь, по ее собственному определению, тоже учительница. Она всегда кого-то чему-то учила. Правда, сейчас она не работает в школе – но учит.
Она учит умирать детей в хосписах.
«Из смерти уже сделали бизнес, из умирания – пока нет. Я не утешаю тех, кто остается. Не сочувствую отчаявшимся, не вытираю им слезы, не пытаюсь поддерживать их дух. Я объясняю и делаю понятней и ближе смерть – детям. Они значительно лучше понимают смысл смерти, чем мы, взрослые. Им часто бывает достаточно понять, что умереть – это просто перестать жить. Еще они волнуются, не будет ли больно и попадут ли они на небо. Тогда я говорю, что в небо я не верю, но верю в теплый ветер. В пушистые облака удивительных форм и теплый дождь, стучащий по крыше, в ярких бабочек, танцующих на цветных головках цветов, в пение птиц за окном, в солнечный луч, бьющий в стекло. И говорю, что встречу их там, когда они уйдут. Они спрашивают, не будет ли плакать мама. И я их не обманываю, отвечаю, что да, мама будет плакать. Но сама я уже натренировала себя – и в этот момент, несмотря на всю горечь и скорбь, не плачу.
На самом деле этим я помогаю главным образом самой себе», – добавляет она после минутной паузы и склоняется над тестом для пирогов.
Поздним вечером, уже после ужина, облатки, гимнов и всей этой дикой суеты с поиском подарков под елкой, Каэтан сидел на ковре в окружении группки детей и творил из цветной обертки, оставшейся от подарков, куклу с крыльями и плавниками. Когда зазвонил телефон, он тут же поднялся и торопливо двинулся на кухню. А Марта в этот момент вышла на балкон и закурила сигарету.
Ольга, дочь Каэтана и Марты, живет со своим молодым человеком в Мельбурне. Она изучает психологию и физику одновременно. Одиннадцать лет назад у нее диагностировали прогрессирующий сколиоз с деформацией грудной клетки, в результате которого ее сердце и легкие словно сдавлены обручем и сдавливаются все сильнее. Теоретически ее уже не должно было бы быть в живых. Вот именно поэтому они никогда не уезжают далеко от своей «глуши» и всегда имеют при себе телефоны. У Каэтана телефонов на всякий случай три. Они никогда не встречали Рождество без Ольги – но в этом году дочь заявила, что «с нее хватит их навязчивой опеки». Она буквально выгнала их в Европу, подальше от себя, потому что иначе, как она заявила, «в ожидании ее смерти они все спятят, не исключая кота».
«Я хочу встретить сочельник без вас. Я хочу хотя бы раз в жизни свой собственный польский сочельник. Я хочу в конце концов сама испечь пироги. Мои пироги. Не ваши».
Так она им сказала в аэропорту…
С южной стороны съезд ведет к пограничному пункту, представляющему собой небольшую деревянную будку с дымящейся трубой на крыше, стоящую посреди широкой равнины. С левой стороны от нее – по крайней мере так утверждают таможенники – находится Швейцария, а с правой – Австрия. Хотя выцветшие флаги, небрежно всунутые во флагштоки, говорят об обратном. Так здесь было «до Европы», так есть сейчас. Это самая длинная трасса во всем регионе и одна из самых крутых.
Чтобы добраться до начала спуска, нужно минут двадцать провести на качающемся сиденье канатной дороги.
Девушка молчала. Несмотря на сильный ветер и пронизывающий холод, она стянула с головы вязаную шапку, сняла варежки, вытянула руку вперед и нервно ощупывала воздух перед собой. Так делает тот, кто передвигается в темноте на ощупь и опасается невидимого препятствия.
Мужчина, сидящий рядом с ней, что-то все время шептал ей на ухо, гладил по волосам, развязывал и снова завязывал ей шарфик, протирал стекла солнцезащитных очков. Потом он вынул из рюкзака плед и укрыл им ноги и живот девушки, взял ее за руку и начал покрывать поцелуями. Перед прибытием в пункт назначения он надел на девушку шапку, торопливо натянул ей на руки варежки и, обняв ее за талию, помог слезть с сиденья.
Как только лыжи девушки коснулись обледеневшего снега, он тоже соскочил вниз, обнял ее, прижал к себе, ее лыжи оказались между его лыжами. Они замерли на мгновение. Потом мужчина встал перед девушкой и завел руки назад, подавая ей необычно длинные палки, с обеих сторон оканчивающиеся каучуковыми ручками. Она взялась за них – и они начали спуск.
Это было странное и завораживающее зрелище – как они ехали вниз по крутому склону. То ускорялись, то замедлялись, то останавливались. Нераздельно, гармонично, одновременно.
Я ехал за ними. С засунутым за пазуху пледом, который они забыли взять.
У подножия горы девушка сняла лыжи. Мужчина подал ей руку и осторожно повел через толпу. В какой-то момент он вынул из рюкзака складную белую трость и всунул в руку девушки. Люди перед ними расступались, глядя на девушку с недоверием.
Она родилась на Украине. Еще советской. Из роддома сразу попала в детский дом во Львове. Медсестра вписала в ее свидетельство о рождении имя своей сестры: Любовь. Ни отца, ни матери девочка никогда не видела. Она не чувствует к ним ненависти или обиды – вероятно, у них были веские причины, чтобы ее не хотеть. Она помнит цвета – почти все, хотя в детском доме главным образом преобладали выцветшие оттенки грязно-белого и грязно-серого. Но вокруг ветхого, не видевшего ремонта со времен войны здания детского дома был сад – и поэтому она хорошо помнит зеленый, голубой, фиолетовый. Она точно помнит, что чувствовала, когда смотрела на траву, на небо и на цветы лаванды. Да, она помнит, каким был мир до тьмы. Ей не нужно придумывать себе это – так что ей в жизни выпало огромное счастье: она перестала видеть тогда, когда уже столько всего прекрасного смогла увидеть.
Где-то в семилетнем возрасте она вдруг начала падать в обмороки. Вот так – ни с того ни с сего вдруг раз – и на пол. Два года воспитатели детского дома не обращали на ее состояние никакого внимания. И только когда в какой-то партийной газете написали о том, что творится в этом детском доме, делом заинтересовался губернатор региона. Такой великодушный, заботящийся о гражданах, жаждущий благодарности и одобрения.
Оказалось, что у девочки опухоль головного мозга. Операцию оплатил благотворительный фонд из Берлина. Ей удалили опухоль – и тогда она перестала видеть. Благотворительный фонд добился, что она смогла остаться в Германии. Она не знает, какого цвета были стены в немецком приюте, но помнит, что там никогда не воняло ни мочой, ни чесноком.
Сначала она выучила немецкий, потом овладела шрифтом Брайля. Ходила с белой тростью в школу. Даже в две школы – еще в музыкальную. Получила аттестат. Ее приняли без экзаменов в Консерваторию в Гамбурге. Сейчас она, самый молодой доцент в истории этого учебного заведения, обучает студентов играть на скрипке. Три года назад она начала учить Карлоса, который приехал на один семестр из Барселоны по обмену. Она стала узнавать его запах и его голос, на ощупь запомнила форму его ладоней, когда ставила его пальцы на струны скрипки. Однажды она заметила, что он дрожит, когда она касается его руки. А потом он вдруг снял с нее очки и поцеловал. Она помнит, что сильно-сильно зажмурилась тогда, чтобы ничего не видеть. А он сказал, что у нее красивые глаза…
