Я позвонил шефу франкфуртского бюро путешествий, с которым обычно имел дело. Было поздно, я не застал его в офисе, однако дозвонился домой. Он пообещал перебронировать мой авиабилет на другой день. На какой? Еще неизвестно? Тогда он просто передвинет мой отлет на две недели, дату можно еще раз сдвинуть вперед или назад. Он пожелал мне хорошо провести время.
Я надел вчерашний костюм, помятый, с пятнами от травы и земли. Я вдруг испугался принятого решения отложить отъезд. Мне показалось, будто вся моя жизнь держится исключительно на ритуалах, исполняемых мной на работе, по возвращении домой или в различных поездках. Как жить без них? Может, не откладывать полет? Но я не стал менять решение.
12Я не мог провести весь день в Ботаническом саду, не посетив Художественную галерею. Я вновь застыл перед картиной, и женщина опять смутила меня. Не своей наготой и не тем, что напомнила мне о давней истории, а тем, что я увидел ее иной, не той, которая оставалась в моей памяти. Где были раньше мои глаза?
Женщина спускается по лестнице не для того, чтобы играть на пианино или пить чай, не потому, что внизу ее с радостью ожидает любовник. Она идет, склонив голову и опустив глаза, будто кто-то принуждает ее, но она смирилась с принуждением. Будто она сопротивлялась, но прекратила сопротивление, ибо тот, кто ее принуждал, оказался слишком могущественным. Будто она надеется на пощаду, снисхождение, милосердие только ценой кротости, соблазнительности, готовности отдаться. Ей приходится считаться с тем, что ее могут просто взять силой. Или она сама этого хочет? Только не признается в своем желании ни другому, ни самой себе?
Мне довелось видеть в одном музее картины девятнадцатого века, изображавшие белых рабынь в арабских или турецких гаремах. Колонны, мрамор, атласные подушки, веера, обнаженные женщины в обольстительных позах, томные взоры. Дешевка, думал я. Может, женщина, спускающаяся по лестнице и идущая мне навстречу, тоже дешевка? Не знаю. Сочетание насилия и соблазна, непокорности и готовности отдаться смущало меня. Это была та сфера, где мне никогда не доводилось соприкасаться с женщинами. Это совершенно расходилось с моим тогдашним представлением об Ирене Гундлах. Или я тогда ничего не понял?
Мне не хотелось думать об этом. К счастью, у меня была с собой книга, бутылка красного вина. Я не люблю романов, предпочитаю книги по истории. Все-таки реальные события – это нечто иное, чем людские фантазии. Когда мы учимся у истории, то учимся на реальных событиях, а не на выдумках сумасбродов, пусть даже гениальных. Тот, кто считает, будто романы интереснее истории, просто не способен напрячь собственное воображение и представить себе реальное историческое событие: Цезарь любит Брута как сына, а тот закалывает его кинжалом; ацтеки вымирают от болезней, завезенных белыми, даже не успев сразиться с ними; женщины и дети из наполеоновского обоза, которых втаптывают в снег при Березине или сталкивают в ледяную воду. Трагедии и комедии, удача и невезение, любовь и ненависть, ликование и скорбь – история щедра на все. Романам не дано быть щедрее.
Я читал об истории Австралии, об арестантах-кандальниках, о переселенцах, о компаниях, осваивающих новые земли, о золотоискателях и китайцах. Сначала аборигены гибли от заразных болезней, позднее их истребляли и наконец у них начали отбирать детей. Это делалось из благих намерений, но принесло много горя и родителям и детям. Как говорила моя жена, противоположностью добра является не зло, а благое намерение, чему она находила множество подтверждений. Зато противоположностью злу служит не злое намерение, а добро.
13Как и предсказывал Гундлах, на следующий день в офис явился Швинд. Он пришел прямо от Гундлаха, сел в кресло перед моим письменным столом, понурив голову и сцепив руки. Он молчал до тех пор, пока у меня не лопнуло терпение. Но и заговорив, он не поднял голову и не расцепил рук.
– Когда я пришел к Гундлаху, картина висела на стене. Я показал ему исправленные места, он осмотрел их, похвалил работу. Потом достал складной нож, открыл его, провел по холсту, закрыл нож и положил его в карман. Я мог бы остановить его, так как он сделал свое дело без спешки. Но я был словно парализован. Потом он с улыбкой сказал:
– Ну, это вы быстро исправите. – (Он был прав, порез был небольшой и сделан там, где написана лестница.) – Но покой вы обретете лишь тогда, когда вернете себе картину, а я верну себе то, что принадлежит мне. Ступайте к своему адвокату, попросите его подготовить контракт.
– Контракт? – переспросил я.
– Все надлежит оформить как положено, – сказал он.
Подняв голову, Швинд взглянул на меня:
– Вы сможете сделать это? Составить контракт, по которому я получу назад картину, а он Ирену?
Я ничего не ответил, но по моему лицу он увидел, как я ужаснулся.
– Мне необходимо вернуть картину, необходимо! Неужели вы думаете, что я допущу, чтобы Гундлах ее снова изуродовал? Или даже уничтожил? Ее нельзя было продавать, следовало вернуть аванс, когда у меня начался роман с Иреной, а картину забрать. Боже мой, каким я был идиотом, каким идиотом! Теперь я знаю: писать я в состоянии лишь тогда, когда могу решать, что будет с моей картиной. Некоторые свои картины я уничтожал сам. Потому что видел фальшь. А в этой нет фальши. Однажды она будет висеть в Лувре, музее Метрополитен или Эрмитаже. Вы мне не верите? Вы правы, мне нужны деньги, поэтому я буду рад, если удастся продать ее в Берлин, Мюнхен или Кёльн. Значит, в музее Метрополитен будет висеть другая моя картина. Но однажды в Нью-Йорке состоится выставка моих лучших полотен, тогда Берлин отдаст на время эту картину в Нью-Йорк. – Он говорил все более взволнованно, размахивая руками, сжимая кулаки. Неожиданно он рассмеялся. – Возможно, когда-нибудь на большом вернисаже я увижу эту картину и вспомню вас. – Продолжая смеяться, он покачал головой. – Потом он снова распалился. – Но картина попадет в Нью-Йорк не раньше, чем Берлин испросит мое разрешение. Никогда больше не продам картину, не оговорив, что сам буду решать ее судьбу, кому ее можно продать, а кому временно предоставить для экспозиции. Думаете, покупатели не согласятся на такие условия? Да они будут драться за мои картины, пойдут на любые мои требования. Вы мне не верите, я знаю. Не верите, что любой набросок из моего блокнота сможет вас озолотить. Вы предпочитаете брать деньги от Ирены. Вы считаете меня недостаточно одаренным, недостаточно пробивным или же слишком сумасбродным для арт-рынка. – Я попытался возразить, но он отмахнулся, не дав перебить себя. – Вы полагаете, что мне следовало бы писать абстрактные картины или хотя бы, как Уорхол, консервные банки, бутылки кока-колы, Мэрилин Монро. Вот что вам нравится, признайтесь. Здесь, в офисе, у вас висят старинные гравюры, но дома у вас красуются «Гёте» или «Бетховен» Уорхола, потому что вы хотите показать, что образованны и не старомодны, что любите все современное. Не так ли?
Тон его был презрительным, взгляд враждебным. Я хотел объяснить ему, какие картины висят у меня дома и почему, но потом решил, что это его не касается, пусть думает обо мне что угодно.
– Неужели картина для вас важнее, чем ваша подруга?
– Вы не знаете, о чем говорите. Что вы смыслите в моей картине? Что вы смыслите в женщине? Ровным счетом ничего, ни в картине, ни в женщине. Возможно, она сама хочет вернуться к мужу. Ведь он дает ей комфорт – с прислугой, путешествиями, конным спортом, теннисом, деньгами. Вы ее об этом спрашивали? Что она станет делать, когда ее собственные деньги закончатся, а мои картины еще не начнут толком продаваться? Наймется домработницей? Уборщицей? Пойдет на фабрику? И вообще, какое вам до этого дело?
– Я должен составить контракт. Непристойный контракт. А вы спрашиваете, какое мне до этого дело.
– Успокойтесь. Ирена Гундлах – взрослая женщина. Какой бы контракт вы ни составили, что бы мы с ее мужем ни подписали, она поступит так, как пожелает. Если я ей скажу, что все кончено, а он ей скажет, что она вновь принадлежит ему, то она пошлет его к черту, а мне не поверит. Нет, не говорите мне о непристойности. Двое мужчин попали в передрягу, они хотят поправить дело, но удастся ли им сделать это, целиком зависит от женщины. Старая история.
Сказав заключительную фразу, он успокоился. Резкость теперь сочеталась у него с самообладанием. Он поднялся:
– Я согласен на любые условия. Пусть он решает, где, когда и что должно произойти. Вы знаете, как меня найти.
14Если бы сегодня кто-то из клиентов обратился ко мне с подобным предложением, я бы указал ему на дверь. Но тогда я не знал, что сказать, и лишь молча смотрел, как Швинд покидает кабинет.
