– Послушать вас, сэр, так самое точное представление о пушечном ядре должно сложиться у человека, которому оно снесло голову.
– Если на то пошло, пусть будет, что будет. «Когда созреем, смерть придет сама»[55], а в моем случае, пожалуй, правильнее «перезреем». Ведь что есть жизнь, сэр? Путешествие, в котором никто – хотя все и утверждают обратное, – никто, если вы только понимаете мою…
Было ясно, что мистер Брокльбанк вступает в привычное состояние опьянения. Я поднялся и откланялся. Ко мне пришла удивительнейшая мысль: меня по-настоящему могут убить! Я понял это только теперь; такая непонятливость, пожалуй, покажется странной тому, кто в подобном положении не бывал. Вернее сказать, я понимал и раньше – и не понимал. А теперь эта мысль меня угнетала.
– Вынужден принести всем извинения. Мне нужно написать письма.
Только смятение в мыслях заставило меня назвать такую немудреную причину, когда потребовалось, дабы меня не поняли превратно, дать разумное объяснение неожиданному уходу. Правда же заключалась в том, что от волнений, сопровождающих появление чужого судна, голова у меня заболела еще сильнее, чем болела раньше, после удара незакрепленной снастью. Моей репутации угрожала опасность, и я весьма неловко попытался ее избежать. Если позволить ужасному ощущению у меня в черепе усилиться или сохраниться, я буду не в состоянии достойно встретить врага. Представить только: среди господ добровольцев я лепетал о намерении принимать участие в оборонительных действиях, но, выведенный из строя мигренью, должен спуститься вместе с дамами на нижнюю палубу!
Я потребовал у Филлипса что-нибудь от головной боли и принял принесенное им снадобье, лежа в койке, где, к изумлению, обнаружил, что оно – все та же маковая настойка баталера. И хотя я успел, к счастью, вовремя это понять, и воздержался от того, чтобы выпить все залпом, первого глотка достало, чтобы отогнать боль от моей головы дюймов на шесть вверх и, насколько я мог судить, куда-то влево. Снадобье также вызвало во мне желание и способность предаться фантазии, и через несколько минут я обнаружил, что сочиняю, хотя лишь в уме и не вставая с койки, письма матери, отцу и даже младшим братьям, каковые письма и до сих пор почитаю образцами героической прозы.
Самое неизбежное – и в то же время самое опасное – воздействие данного лекарства заключалось в том, что (тогда как в тумане приближался враг) оно меня усыпило! Я проснулся в испуге: разбудил меня неприятный сон, в котором несчастный Колли каким-то сверхъестественным образом, как случается в снах, собрал наших противников и с каждым часом подводил свои силы все ближе.
Я не выбрался, а скорее вывалился из койки. Головная боль утихла, но смятение не исчезло. Я ринулся на шкафут. Сначала я решил, что туман еще более сгустился, но это надвигалась тропическая ночь. Дамы собрались под шканцами, откуда им было проще всего спуститься на нижнюю палубу. Они смотрели на левый траверз. Наверху, на шканцах, собралась часть солдат Олдмедоу во главе с командиром. На полубаке в сумерках различались другие отряды. Женщины из партии переселенцев собрались у среза полубака. Царила глубокая тишина.
На корму во главе отряда переселенцев прошагал Деверель с саблей в руке. Его каблуки производили единственный звук на всем корабле. Сам он слегка подрагивал в состоянии крайнего, хотя и скрытого возбуждения.
– О, Эдмунд! Я думал, вы вместе с другими у пушек.
– Я уснул, черт его дери!
Он громко расхохотался:
– Вот так здорово! Отлично, старина. Но ваши уже внизу. Удачи вам!
– И вам тоже!
– О, я… За хорошую драку готов правую руку отдать!
Он пошел дальше, поднялся по трапу на полуют. Я спустился по другому трапу на пушечную палубу – гондек, – где толпились люди.
Здесь мне сразу стал ясен некий неприятный факт. Для гондека я слишком высок! Его строили для каких-нибудь гномов-рудокопов, и я не мог даже выпрямиться. Я ждал указаний. Здесь оказалось не намного темнее, чем на верхней палубе, потому что все пушечные порты были открыты. Шесть пушек стояли на месте, но тали еще не закрепили. Вокруг толпились люди; смотрели они туда, где облеченный полномочиями артиллерийский офицер мистер Аскью вышагивал взад-вперед, обращаясь к собравшимся. За поясом у него торчали два пистолета.
– А теперь обратите внимание, – говорил он, – в особенности те, кто не видал такого прежде. Сейчас вам показали, как заряжаются пушки и как в них засыпается порох. В случае если потребуется зарядить их сызнова, ими займутся те, кто знаком с этим делом. А вы, джентльмены, и переселенцы тоже, должны взяться за те веревки, за которые велит командир орудий, и когда он скажет «тащить!», – здесь голос мистера Аскью поднялся до того, что можно назвать сдерживаемым рыком, – будете тащить, покуда у вас не вывалятся потроха! И пусть они тянутся по всей палубе – и тут, и там, и где угодно, а вы знай себе тяните пушки, и молча, поскольку мистер Саммерс дал указание вести себя тихо как мышки, чтоб французишки и знать не знали, что мы подходим. Стало быть, – тут он понизил голос до шепота, – вы тихо выкатите пушки, подберете потроха, засунете их на место и будете ждать. Коли придется открыть огонь, вы увидите, что пушки откатываются назад так быстро, что и глаз неймет! Я видал их на месте, и видал их после отката, но никогда не видал их на полпути, так они быстро откатываются. Потому прошу не слоняться позади них, иначе лягушатники, когда поднимутся на борт, найдут вместо вас на палубе, как они говорят, confiture. Повидло, джентльмены, повидло.
Маленький Пайк, словно школьник, поднял руку.
– А враг к тому времени не откроет огонь?
– Откуда мне знать, сэр, и какое нам до того дело? Когда открывают огонь, все становится иначе – вы даже и представить не можете, насколько иначе! Просто удивительно, до чего все меняется, когда начинают говорить пушки. С той минуты вы имеете позволение Его Величества короля, благослови его Господь, и кричать, и ругаться, и наложить в штаны, и делать что угодно сколь угодно долго, а также вываливать и подбирать потроха – когда вам велят.
– Боже милостивый!
Мистер Аскью спокойным голосом заключил:
– Все это вздор, конечно. Лягушатников не так легко напугать, как вам, господа, кажется. Как бы то ни было, мы должны играть свою роль, покуда получается. Стало быть, если придется сражаться и если кто-то из господ добровольцев сочтет, что с другого борта судна попрохладнее и от врага подальше, знайте: эти кочерги у меня за поясом заряжены. Ну, герои – поднять пушки!
В следующие несколько мгновений я растерялся, а затем пришел в ярость. Человек, которого я считал командиром ближайшего орудия, указал на конец веревки, торчавший из-за Боулса – тот был крайним из четверых добровольцев, державшихся за трос. Мне не удалось быстро к нему подобраться, а командир орудия снова взревел. Добровольцы принялись тянуть. Боулс врезался в меня, отчего я упал, а голова моя стукнулась о палубу с такой силой, что на один миг весь свет превратился в сноп сияющих искр. Я попытался подняться и услыхал, как откуда-то издалека ко мне обращается мистер Аскью:
– Тише, тише, мистер Тальбот, куда это вы направились? Кабы уже шел бой, мне пришлось бы всадить пулю вам в голову, чтоб под ногами не мешались.
И боль, и чувство, что я сделался всеобщим посмешищем – этого мне было не стерпеть. Я вскочил на ноги и заработал второй, еще более сокрушительный удар головой о нижнюю поверхность верхней палубы. Искр я теперь не видел и вообще ничего не чувствовал, пока сквозь невыносимую боль не услыхал гогот, издаваемый мистером Аскью.
– Вот что, друзья, довольно, пора за дело! Бедный джентльмен здорово стукнулся, а голова у него, я полагаю, крепкая, не хуже корабля. Бог знает, каково там пришлось бимсам! Обшивка палубы, поди, треснула. Тихо, говорю! Как вы, сэр?
Признаюсь, что единственным ответом ему было перечисление всех проклятий, какие только вспомнились. По лицу моему текла кровь. Мистер Аскью взял меня за руку.
– Не волнуйтесь вы, мистер Тальбот. Вам на пушечной палубе не место. Вы с Билли Роджерсом и мистером Олдмедоу на судне самые рослые. Вам бы лучше на верхнюю палубу, сэр, и пусть лягушатники вас увидят – всего такого окровавленного да с вытаращенными глазами. Нагнитесь-ка пониже. Потихоньку, сэр. Бурные аплодисменты, ребята, нашему вояке с кормы!
Я и не знал, что ярость может столь быстро пересилить тошноту и боль. Я ринулся вверх по трапу. Первым меня увидел, судя по голосу, Деверель.
– Какого черта? Эдмунд, старина! Вы – наш первый раненый!
– Проклятие, я слишком высок для орудийной палубы. А дамы где?
– Спустились вниз.
– И то хорошо, слава Богу. Деверель, дайте мне оружие, любое!
– Вам что, мало досталось? Лицо у вас – там, где не в крови – белое, словно у покойника.
– К тому и идет. Оружие, ради бога! Разделочный топорик, кувалду, что угодно! Я готов разрубить и проглотить первого же француза, который мне попадется!
