Что сказала Клэр, сколько старшему сыну? Я быстро подсчитываю в уме. Все сходится. Она знала, что беременна, в день похорон? И все эти годы она ничего не сказала, ни о чем не попросила. Я убираю фотографии обратно в конверт и кладу его в карман.
В тот вечер я еду за город и возвращаюсь домой до ужина. Когда я вхожу, Мэдди сидит в библиотеке, смотрит в телевизор. Рядом с ней полупустой стакан водки с содовой, запотевший от льда, отчего под ним образовалась лужица. Весь стол покрыт следами от стаканов. Я включаю свет и ставлю под стакан подставку. Вечерами еще прохладно, и я развожу огонь в камине. Мэдди молчит.
В это время года ей трудно. Мы редко об этом говорим, но я знаю, что каждая годовщина катастрофы дается ей нелегко. Я ничем не могу помочь ей, разве что следить, чтобы в доме было достаточно водки, сигарет, прозака и амбиена. Несмотря на боль, которая переполняет Мэдди, она отказывается уезжать. Год за годом я предлагаю остаться во Флориде, но Мэдди не соглашается. Ей важно находиться здесь, как можно ближе к тому месту, где муж с сыном были живы.
Как всегда, когда мы не заказываем еду на дом, я готовлю. Никогда толком не умел. Но Мэдди безразлично. Я мог бы подать ей что угодно – филе от Лобеля или кошачий корм, – и она бы съела это.
– Как твой ланч? – спрашивает она, разрезая пережаренную баранью отбивную.
Я ценю, что она спрашивает. Это усилие с ее стороны. Врач ее к этому побуждал. Я знаю, ей совершенно все равно, как я провожу дни. Разумеется, именно сегодня, если бы я ей сказал, где был на самом деле и с кем, она бы проявила интерес.
– Отлично. Старое дело. Подчищали хвосты.
– Хорошо.
Мэдди уже утратила всякий интерес. Мы едим молча, за старым кухонным столом, покрытым желтой клеенкой, где сидели в прошлой жизни Женевьева и Роберт. Мы решили, что парадная столовая, та, где обои от Зюбера, нам не подходит.
Я смотрю на Мэдди. Она постарела, ее измучили заботы, но у меня от нее по-прежнему перехватывает дыхание. Как всегда, хочу сказать ей, что люблю ее, и не могу. Это ее только расстроит. Ей больно думать о любви. Поэтому я просто шепчу эти слова про себя, как молчаливую молитву.
После ужина Мэдди ложится, а я мою посуду. Потом наливаю себе бренди, открываю окна и включаю музыку Верди. Надев пальто – апрельские ночи прохладны, – я выхожу на газон за домом, взяв с собой бокал, и сажусь на один из деревянных пляжных стульев. Вечер прекрасен. В небе тысячи звезд.
Воздух ласкают звуки «Травиаты». Мой ум волен размышлять, открываться воспоминаниям. Я скольжу взглядом по знакомому пейзажу. Ночами лиман ярок, словно он из иного мира. Тенистые силуэты деревьев стоят как старые друзья, тихонько шелестя на ветру. Я люблю эту мрачную фугу цвета: пурпур, серебро и черный. Ближайшее ко мне дерево, футах в пятнадцати, хорошо освещено светом из окон дома. Оно возвышается надо мной, слегка клонясь, словно тоже слушает музыку. Я смотрю, как его ветви уходят под купол молодой листвы. Меня поражает, как запутанны и как прекрасны эти ветки, какая непостижимая филигрань, такая сложная и такая простая, как бриллиантовая россыпь. Как высоки, как изящны, как благородны эти деревья, как долго они росли и как легко могут упасть.
Сильный ветер. Человек или природа. Не имеет значения. Я мог бы позвонить завтра садовнику, велеть срубить деревья и превратить их в перегной. Мы все уязвимы. Я долго размышляю о фотографиях, о том, что хотела поведать мне Клэр.
Я заношу бокал в дом, достаю конверт из кармана пиджака, висящего на одном из кухонных стульев, и иду с ним в библиотеку. Огонь еще горит, я мешаю угли кочергой. Музыка Верди наполняет комнату. Пламя поднимается выше. Я беру фотографии, конверт и бросаю их в огонь. Стою и жду, пока от них не останется ни следа, прося про себя прощения.
Все это было много лет назад. Я по-прежнему думаю о Клэр. О Мэдди. О Гарри и Джонни. Они никогда не покидают моих мыслей. В моем воображении они все еще здесь – смеющиеся, молодые. Мы с Мэдди уже старые. Она медленно умирает в соседней комнате, дыша через респиратор, усохшая фигурка, свернувшаяся в постели. За ней круглосуточно смотрят сиделки, занавески в комнате задвинуты. Она так и не бросила курить. Спорить было бесполезно. Мэдди попросила привезти ее умирать сюда из Флориды, и я уступил. Это было последнее, что я мог для нее сделать. Поэтому я нанял «Скорую помощь», чтобы ее отвезли, а сам ехал следом на машине.
– Спасибо за все, – повторяет она.
Я сижу, держа ее за руку, в затененной комнате, стараюсь быть сильным ради нас обоих, но знаю, что она втайне чувствует облегчение, потому что наконец-то освободится. Я ничего для нее не сделал, а она была для меня всем.
– Все хорошо, любовь моя, – шепчу я. – Отдыхай. Скоро все кончится. Ты снова будешь с ними, обещаю.
И я знаю, что Мэдди отчасти уже с ними, на ее губах едва заметная тень улыбки, она радуется покою, которого так долго была лишена. Последние десятилетия ее жизни стали для нее своего рода адом, и я часто думал, как мог Бог создать существо столь совершенное, прекрасное и чистое, как Мэдди, только для того, чтобы мучить его. Это жестоко. Бессмысленно. Это напоминало мне о художниках, которых нацисты отправляли в газовые камеры в концлагерях. Обо всех поэтах, музыкантах, танцорах, людях, которые годами учились, годами отказывали себе во всем, чтобы даровать надежду и делать жизнь полнее, – и их убили, уничтожили, их голоса умолкли навеки. Почему? Зачем обладать талантом, если тебе не дают им воспользоваться?
Мэдди не сделала ничего дурного, но ее обрекли на страдание. Я знаю, в глубине души она винила себя.
– Если бы только я не уехала в Мексику! – кричала она много раз.
Я говорил ей, что это не ее вина, случившееся не имело к ней отношения, но она не могла заставить себя поверить мне. Ее врачи пытались делать то же самое, но результаты были те же. Человеческому сердцу нужен груз, оно должно брать на себя ответственность за свои потери, иначе оно разорвется.
Прах Мэдди я тоже развеиваю над лиманом. Пришло всего несколько человек. Нэд и Сисси рядом со мной, но Нэд больше не может управлять каноэ. Я позвал на помощь молодых – внуков наших друзей. Они гребут, вывозя меня на середину лимана, и я молча плачу, осторожно разбрасывая похожие на пыль останки над водой. Меня поражает, насколько они легкие и нематериальные на ощупь. Когда-то они были той, кого я любил больше всего на свете, ее кожей, ее глазами, ее волосами. Все превратилось в прах. В ничто. Растворилось в воде. Ушло. Но я знаю, что именно здесь Мэдди хотела находиться, и счастлив, что смог соединить их в смерти.
На следующий день на кенотафе выбивают ее имя и даты рождения и смерти – рядом с мужем и сыном. Я утешаюсь тем, что, если есть рай, они теперь вместе. По крайней мере, я об этом молюсь.
Я годами жил с призраками. Призраки Гарри и Джонни, призрак моего отца и, даже когда она была жива, призрак Мэдди. Они преследуют меня, не в силах умереть до конца, потому что живы в моей памяти. Они – мои герои, моя Полярная звезда, и я старался следовать за ними всю жизнь. В конце концов мне остается только боль несбывшегося. Мы принимаем в жизни много верных решений, но именно неверные нельзя простить.
Бирдекель – подставка под пивную кружку или пивной бокал.
Какой прекрасный мальчик! (ит.)
Колбасная лавка (ит.).
Vendeuses – продавец в магазине (фр.).
Я хотел бы купить платье (фр.).
Очень хорошо, мсье. Какой размер? (фр.)
Без проблем (фр.).
Прошу (фр.).
«Музей эротики» – один из самых знаменитых музеев Парижа. Открыт в 1998 году.
Мой дом – ваш дом (фр.).
Каминг-аут – публичное признание себя сексуальным меньшинством. Заявление о нетрадиционной сексуальной ориентации.
