Никогда я не чувствовала себя такой отстраненной, такой далекой от происходящего. Мне вдруг показалось, что я попала в сюрреалистический фильм. Эта блестящая комната, этот тошнотворный медикаментозный запах, этот отливающий всеми цветами радуги флакон – и мой сын в больнице, его глаза закрыты, а тело потеряло способность двигаться.
Пресс-атташе смотрела на меня во все глаза. Кудрявый юноша тоже. Они ожидали, что я начну восторгаться и петь дифирамбы. Я же коротко сказала, что намереваюсь как можно скорее вернуться к работе, и ушла, спиной ощущая их взгляды.
* * *
Сидя у изголовья кровати Малькольма, Эндрю щелкал по клавишам ноутбука. Я присела рядом. Он взял меня за руку, поцеловал. Я смотрела на его профиль, на прядь волос цвета «соль с перцем», то и дело падавшую на глаза, на его небольшой, красиво очерченный рот. Он снова прижал мою руку к губам, потом повернулся ко мне. Он выглядел усталым и грустным. Он убрал компьютер в сумку и обнял меня. Я прижалась к нему и не смогла сдержать слез. Он прошептал: «I love you».
Выглянув из-за плеча мужа, сквозь пелену слез я увидела бледное лицо Малькольма, застывшее в этом ненастоящем сне. Я подумала: «Ну почему именно мы? Почему это случилось с нами? Кто это решает? Кто выбирает, что несчастье случится именно с этим человеком, именно в этой семье?»
Эндрю обнял меня еще крепче. Такой большой, такой сильный… Моя мать часто называла его «молчаливый великан».
Мой муж – молчун по своей природе. Он не любит пустых разговоров, не любит, когда бросают слова на ветер. Его молчание многозначительно. Я всегда любила в нем эту черту. Когда пятнадцать лет назад мы познакомились на парижской вечеринке, это я тараторила целый час без умолку. Этот высокий, симпатичный, широкоплечий молчун заинтриговал меня.
Когда же я наконец услышала его голос, его английский акцент, то была очарована. Он жил во Франции уже несколько лет и работал в архитектурном бюро. Я на тот момент очень мало знала об Англии и англичанах. О Штатах – наоборот, потому что несколько лет подряд ездила туда на лето. Америка казалась мне чем-то новым и интересным, Англия – нет. Но Эндрю научил меня понимать жителей этой загадочной страны. И я поддалась ее обаянию, ее чарам. Я влюбилась в нее настолько сильно, что даже вышла замуж за англичанина. И приняла его фамилию, непроизносимую для большинства моих соотечественников.
Вскоре после нашего знакомства Эндрю признался, что он – дальтоник. Он не отличал коричневый цвет от зеленого, сиреневый – от голубого, серый – от розового. Я не представляла, каким он видит мир. Мне казалось, что для него все вокруг окрашено в один и тот же цвет. Как это скучно! Какой предстала перед ним Венеция со своими особенными красками – словно бы размытыми, полными волшебства? Он только улыбнулся и сказал, что и правда видит все не так, как я, однако все равно понимает, что то, что он видит, – прекрасно. Видит красоту…
– Это как твои глаза, honey.[7] Я не могу сказать, какого цвета твои глаза. Зеленые? Желтые? Серые? Но мне это и неважно. Я знаю, что у тебя magnificent eyes.[8]
Эндрю встал, наклонился над сыном и поцеловал его в лоб. Потом надел пиджак, взял ноутбук и нежно погладил меня по волосам.
– See you later, darling.[9]
Я смотрела ему вслед. Рост моего мужа составляет метр девяносто пять сантиметров, и мои отец и брат, оба немаленькие, выглядят рядом с ним карликами. В семье Эндрю все очень высокие. Его мать и сестра выше меня на целую голову. Когда мы ездим к ним в гости, в Лондон, я всегда надеваю туфли на каблуках. И Малькольм в свои тринадцать уже намного выше одноклассников. Даже в младенчестве он был долговязым, как и его отец.
«Типичный англичанин! – то и дело замечала моя мать и многозначительно улыбалась. – Эндрю и Малькольм, да и все твои родственники по мужу – совершенно типичные англичане! Малькольм все взял от них. Типичный англичанин!» И снова эта ее многозначительная улыбка. Меня это ужасно раздражало. В первые годы нашей с Эндрю семейной жизни я часто заставала маму за странным занятием: придя к нам обедать, она украдкой начинала переворачивать вилки, которые Эндрю раскладывал «на английский манер» – остриями кверху. «У нас так не принято!» – говорила она мне шепотом. Я пристыженно молчала, но однажды Эндрю легонько стукнул ее по запястью, когда она как раз была занята перекладыванием вилок. Мама покраснела, а Эндрю расхохотался: «И после этого нас называют Коварным Альбионом!» Каждая встреча моих родителей с родителями Эндрю или его сестрой проходила по одному и тому же сценарию. «Ах, они такие типичные англичане!» Мои мать и отец натянуто улыбались и смотрели на гостей с некоторым превосходством, чем приводили меня в отчаяние. «В этой шляпке, Жюстин, ты похожа на англичанку! Такую наверняка носит твоя золовка!» И я сразу понимала, что это – не комплимент. Арабелла и Гари никогда не говорили о моих родителях с кривой улыбкой «so French».[10] И только Изабелла, сестра Эндрю, однажды на рождественском ужине, когда все уже изрядно выпили, спели «Auld Lang Syne»[11]и вознамерились выпить «За счастливый новый год!» из бокала, традиционно передаваемого по кругу (по-моему, весьма малоприятный обычай, который наводит меня на мысли о стоматите, герпесе и других замечательных болезнях), призналась, что в их семье поначалу меня, моих родителей и брата с сестрой именовали «Frenchies»[12] или, что еще хуже, «Frogs».[13] «Andrew's going to marry a Frog. Good Lord! Heavens above!».[14] Я не удивилась, когда одна из моих престарелых беззубых тетушек воскликнула в панике: «Она же не собирается выходить замуж за протестанта?»
Я села рядом с Малькольмом и сжала в ладони его теплую маленькую руку. Ах да, нужно разговаривать с человеком, лежащим в коме! Врачи все время твердят об этом. Говорите, говорите, говорите побольше! И доктор Малькольма, и медсестры постоянно мне об этом напоминают. Но я просто не могу произнести ни слова. Интересно, а Эндрю смог что-то сказать? Если да, то мне бы хотелось знать, что именно. Я злилась на себя за то, что не могу поговорить с собственным сыном.
И тогда я шепотом запела детскую считалочку, которую Малькольм обожал. Мы с его отцом напевали ее по вечерам, когда он был совсем маленьким и не мог заснуть, – в те времена, когда он был самым прекрасным, что нам довелось увидеть в жизни: пухленький и розовый, он лежал в колыбели, дрыгал ножками и глядел голубыми глазами то на меня, то на Эндрю, а мы могли смотреть на него часами, взявшись за руки.
Lavender's blue duly dilly
Lavender's green
When I am king dilly dilly
You shall be queen
Call up your men dilly dilly
Set them to work
Some to the plough dilly dilly
Some to the cart
Lavender's green dilly dilly
Lavender's blue
If you love me dilly dilly
I will love you.[15]
* * *
Возле школы – «материнский час». Джорджия подбежала и обняла меня. Я крепко прижала ее к себе. Она сразу же начала забрасывать меня вопросами:
– Мама, а где сейчас Малькольм? Я могу его увидеть, скажи? Мы можем к нему поехать? Он до сих пор спит, мама? А когда он проснется?
В булочной напротив школы я, как обычно, купила ей булочку с шоколадом. Я не знала, что отвечать. Тяжело признаться, что я тоже боюсь, что я тоже не нахожу себе места от волнения и не могу думать ни о чем, кроме того, что мой сын лежит в коме. Наверное, она прочла мои мысли по лицу, она догадалась. Ее нижняя губка задрожала. Она даже не притронулась к своей булочке.
Мы вернулись домой молча, держась за руки. Позже, когда я купала ее перед сном, Джорджия спросила тихо:
– Мама, а почему тот человек, что сбил Малькольма, не остановился?
Мне очень хотелось ответить: «Потому что он – сволочь, последняя сволочь, трус!» Мне хотелось кричать – так, чтобы слова отражались от стен ванной. Но ответила я обычным, ровным голосом:
– Он просто испугался, родная. Поэтому и уехал.
Джорджия ненадолго задумалась. Потом спросила, чего именно испугался тот человек. Я сказала:
– Вспомни, когда ты делаешь что-то плохое, ты ведь тоже боишься признаться мне или папе, правильно?
Теперь она поняла.
– Тот человек уехал, потому что испугался, что его накажут.
Зазвонил телефон. Учительница из коллежа хотела узнать, почему Малькольм последние несколько дней отсутствовал на занятиях. Никто не позвонил ей, чтобы объяснить ситуацию. Наверное, мальчик заболел? Я на мгновение представила, как говорю этой женщине: «Ах, простите, мадам, я забыла поставить вас в известность, у Малькольма несварение желудка, но ему уже лучше, и завтра он будет на занятиях!» Мне бы так хотелось произнести именно эти слова – простые, невинные! Но я сказала ей правду. Несчастный случай, серьезная травма, кома. Водитель, который его сбил, скрылся с места происшествия. Моя собеседница на какое-то время утратила дар речи. Мне очень нравилась эта добрая энергичная женщина. Она хорошо справлялась со своей должностью смотрительницы. Дети любили ее, несмотря на строгость.
Она воскликнула:
