– Ты был у них, в их коттедже, где они живут?
Он холодно и отчужденно глянул на меня своими мокрыми камешками.
– Нет. Я приехал сюда только повидать вас. Теперь я уйду.
Панический страх сдавил мне горло. Ведь мальчик может уйти, исчезнуть, никогда больше не появиться.
– Неужели же ты их не навестишь, не дашь о себе знать? Они о тебе очень беспокоятся, они были бы тебе рады.
– Нет. Простите, что побеспокоил вас.
– Как ты узнал, где я живу?
– Прочел в одном журнале, музыкальном. – И добавил: – Вы знаменитый человек, про вас многие знают.
– Расскажи мне о себе. Чем ты сейчас занимаешься?
– Ничем. Я на пособии. Безработный. Как все.
– А колледж ты окончил? Ты ведь изучал электричество?
– Нет. Тот колледж закрылся, а в другой я не попал. Да я и не пробовал. Перешел на пособие. Как все.
– Как ты сюда добрался?
– На попутных. Простите, что побеспокоил, отнял у вас время. Я пойду.
– Не спеши. Я тебя выведу на шоссе. Здесь пройти легче. Но сначала, будь добр, принеси мой бинокль, я его оставил вон на той скале.
Моя просьба, казалось, порадовала Титуса. В одно мгновение он скатился по крутому склону, на который я поднялся с таким трудом, и помчался к мосту, прыгая с камня на камень, как коза. Мне нужно было хоть несколько минут, чтобы подумать. Ох, до чего же он скользкий, и обидчивый, и гордый. Нужно его удержать, нужно проявить такт, осмотрительность, ласку, твердость. Найти к нему подход. Теперь, чувствовал я, все, все зависит от Титуса, он – центр мира, он – ключ ко всему. Меня распирало от горьких и радостных чувств, которые я должен был скрывать. Так легко обидеть, спугнуть, оттолкнуть.
Вернулся он даже слишком скоро, последний подъем одолел бегом, рискуя сломать себе шею, и протянул мне бинокль с улыбкой, первой улыбкой, которую я увидел на этом замкнутом, недоверчивом, еще полудетском лице.
– Прошу. А вы знаете, что там в скалах спрятан вполне приличный столик?
Я и забыл про тот столик.
– Ах да, спасибо. Может быть, со временем ты поможешь мне его вытащить. Слушай, ты не уходи, мне хочется с тобой поговорить. Оставайся позавтракать. Ты же, наверно, голоден.
Что он голоден, было ясно без слов. На меня нахлынуло сочувствие, жалость, все те сильные, опасные и радостные эмоции, что втайне ждали своего часа.
Он колебался.
– Спасибо. Ну что ж, ладно, чего-нибудь перекушу. Вообще-то, мне надо быть в… другом месте.
Я не очень-то поверил в это «другое место». Между тем легкой дорогой мы почти дошли до шоссе. Взобрались на последнюю скалу и постояли, глядя на Воронову бухту, где море было спокойнее, не такое глубокое и ярко-бирюзового цвета.
– Красота здесь, верно? Тебе знакомы эти места?
– Нет. – И вдруг простер вперед руки. – Ах, море, море, оно такое чудесное.
– Да, тут я с тобой согласен. Я вырос в глубине Англии. Ты, кажется, тоже?
– Да. – Он повернулся ко мне. – Скажите…
– Да?
– Почему вы… вы сюда приехали из-за моей матери?
Столько нужно было выяснить, столько объяснить, и притом осторожно, в должном порядке. Я сказал:
– Меня радует, что ты называешь ее матерью. Она ведь и правда тебе мать, хоть и приемная. Это реально, в этом есть правда. Они твои настоящие родители, и отрицать это было бы несправедливо.
– Это-то я понимаю. Но тут есть… еще кое-что…
– Расскажи.
Это была ошибка, я поторопился.
Он нахмурился и повторил свой вопрос:
– Вы приехали сюда из-за моей матери, то есть за ней, или как?
Тон суровый, обличающий. Я смотрел на него, борясь с искушением обнять его за плечи.
– Нет, поверь мне, я приехал не за ней, как ты выразился, я попал сюда чисто случайно. Получилось удивительное совпадение. Я не знал, что она здесь. Я вообще не знал, где она. Я уже очень, очень давно потерял ее из виду. А когда встретил ее снова, был ошарашен, буквально сражен такой случайностью.
– Да уж, странная случайность.
– Ты мне не веришь?
– Да нет, верю, пожалуй. Пусть так. Все равно это не мое дело.
– Я сказал тебе правду.
– Ладно, не имеет значения. Они вообще не имеют значения.
– Кто «они»?
– Бен и Мэри. Никакого значения. Вы были так любезны, предложили мне закусить. Может, найдется кусок сыра или сэндвич. А то мне пора отчаливать.
«Бен и Мэри» – это тоже был сюрприз. Мы медленно двинулись по шоссе к дому. По дороге Титус забрал две пластиковые сумки, оставленные на обочине.
– Все твое земное достояние?
– Есть и еще немножко.
Когда мы свернули на дамбу, из парадной двери вышел Гилберт и застыл на месте. Я сообразил, что ни ему, ни Лиззи ни слова не говорил о существовании Титуса. Гилберту было известно то, что я рассказал Лиззи о своем «первом романе», но его попытки посмаковать эту тему я решительно пресек. Титус словно и не имел отношения к этой истории, даже в рассказах самой Хартли он оставался скорее призраком, и вдруг теперь…
Приближаясь к Гилберту, я сказал бодрым, звучным голосом:
– Привет, знакомьтесь, это Титус Фич, сын моих здешних друзей. А это мистер Опиан, он помогает мне по хозяйству.
Тон и самые слова были выбраны с таким расчетом, чтобы оставить Гилберта, хотя бы на время, за неким необозначенным барьером. В глазах Гилберта уже появилось что-то этакое томное, задумчивое. Такого рода осложнения мне не требовались, и к тому же я, говоря по правде, уже стал проникаться к Титусу чувством собственника.
– Входи, – сказал я и, проталкивая Титуса в дверь, слегка лягнул Гилберта в порядке предостережения. – Гилберт, ты бы не подал нам с Титусом завтрак в красную комнату? Выпьем, Титус?
Он выпил пива, я – белого вина, а Гилберт, облачившись в передник, проворно и бесшумно накрыл бамбуковый стол на двоих и подал завтрак. Думаю, он был бы рад прислуживать мне таким образом каждый день, но не предлагал этого, боясь навлечь на себя мое недовольство. Сыгранная им роль безупречного чинного дворецкого послужила бы украшением любой салонной комедии. В какой-то момент, глянув на меня поверх головы Титуса, он подмигнул. Я ответил ему ледяным взглядом. Мы поели ветчины, тушенной в сладком соусе по рецепту Гилберта, с салатом из консервированных итальянских помидоров и зелени. (Эти превосходные помидоры лучше всего есть холодными. Можно их и подогреть, но ни в коем случае не доводить до кипения, это отбивает у них всю пикантность.) На второе были вишни с Гилбертовыми бисквитно-лимонными пирожными, а затем – глостерский сыр с жестким печеньем, которое Гилберт еще подсушил в духовке. Наш дворецкий, повинуясь телепатическому приказу, вскорости удалился. Пили мы белое вино. Титус уплетал все подряд за обе щеки.
Пока Гилберт оставался в поле зрения, я вел легкую светскую беседу.
– Ты, наверно, держишься левых взглядов, как вся молодежь?
– Я? Нет.
– Политикой интересуешься?
– Партийной политикой? Нет.
– Ну а какой-нибудь политикой?
Он сказал, что его интересует охрана китов. Поговорили на эту тему.
– И еще я против загрязнения среды. По-моему, ядерные отходы – это тихий ужас.
Поговорили и об этом.
Когда опять наступила пауза, я спросил:
– Значит, ты приехал не для того, чтобы повидать их?
– Нет, я приехал повидать вас.
– Задать мне тот вопрос?
– Да. Спасибо, что ответили. Больше я, конечно, не буду к вам приставать.
– Брось, глупости это. Но, значит, ты… ты к ним не зайдешь, не дашь им знать, что ты здесь?
– Нет.
– А может, следовало бы? Я, конечно, понимаю, такие встречи не всегда приятны. У меня вот отношения с родителями были самые хорошие, но…
– А у меня с моими – самые плохие.
От вина у него развязался язык. Я успел кое-что обдумать. У меня уже вызревал некий план. Тот самый план.
– И с ним, и с ней?
– Да. Она-то не так уж была виновата. Это он меня невзлюбил. А она держала его сторону. Иначе, наверно, не могла.
– Она боялась.
– А выходило гнусно. Он не велел ей со мной разговаривать. И ей всегда казалось, что она должна ему врать, хоть по мелочам, лишь бы жить было полегче. Вот это меня бесило.
– Нельзя тебе осуждать ее.
Это было очень важно.
– Может, он был и неплохой человек. Но ему ничего не удавалось, это его угнетало, и он, может быть, озлобился и отыгрывался на нас. Она ничего не могла поделать. Впрочем, я преувеличиваю. Бывало и хорошее, и не очень плохое, но плохое-то было… самое главное.
Опять заминка. Может быть, отзвук чужого голоса. Чьего?
– Понимаю.
– И в любую минуту все могло начаться снова-здоро́во. Слово, бывало, боишься сказать.
Я содрогнулся, представив себе, как ломали эту гордую детскую душу. Вспомнились слова Хартли про бледненького, вечно молчащего ребенка. Бедная Хартли! Видеть все это и быть бессильной помочь.
– Твоя мать, наверно, очень страдала за тебя и вместе с тобой.
Он бросил на меня хмурый, подозрительный взгляд, но не ответил. При ближайшем рассмотрении он показался мне менее красивым, а может – просто более грязным и неопрятным. Кожа у него была очень белая, как у всех рыжих, но длинные спутанные волосы были давно не мыты и лоснились. В худом, со впалыми щеками лице было что-то волчье. Серо-синие глаза (в крапинках, как один из моих камней) светились холодным блеском, но все время щурились. Возможно, он был близорук. У него был маленький красивый рот, почти не обезображенный после операции, и решительный прямой носик, какому позавидовала бы и девушка. Он был аккуратно выбрит, на подбородке поблескивали рыжевато-золотистые точки, но темная щетинка на шраме, недосягаемая для бритвы, производила впечатление крошечных несимметричных усов. Шрама он явно стеснялся, то и дело подносил к нему палец. А пальцы были грязные, с обкусанными ногтями.
