– О собаках?
– Он вспоминал, какие у нас были собаки, когда он был маленький. Он любит животных.
– А-а, ну вот и хорошо. Хартли, вздохни свободно, забудь, сбрось это все.
– Что сбросить?
– Да ты сама знаешь, ну, это бремя, эту никчемную бесплодную преданность, это бессмысленное самопожертвование. Ты ведь и ему портишь жизнь, покончи с этим, покончи с ним. А то ты какая-то полумертвая.
– Да, – произнесла она задумчиво. – Я и чувствую себя полумертвой. Да… часто. Наверно, многие так. Но жить можно и полумертвой и даже находить в жизни кое-что хорошее.
Ее задумчивый голос звучал для меня музыкой. Я задел в ней какую-то струну. Она заговорила об этом, о самом главном. Моя спящая красавица пробуждается.
– Ты, наверно, проголодалась. Выпей вина. Съешь солянку, там осталось немножко.
– Я только выпью вина. И кусочек хлеба.
– С сыром. И маслин возьми.
– Маслины я не люблю, я тебе уже говорила.
Она пожевала хлеба с сыром и отодвинула тарелку. Выпила вина. И я выпил. Есть я не мог.
– Знаешь, Хартли, ты, по-моему, перешла Рубикон. И что на другом берегу? Свобода, счастье.
– Что-то произошло, безусловно, – сказала она и обратила ко мне успокоенное лицо, разгладила рукою лоб. Потом разгладила щеки, чтобы лицо стало совсем спокойным и открытым. В этом таилось какое-то намерение, какое-то обещание, это придало мне бодрости. И в самой ее отрешенности я усмотрел своего рода покой. – Но это не то, что ты думаешь. Счастье тут ни при чем. Я не буду с тобой бороться, милый Чарльз, то есть не буду бороться физически – пытаться убежать, когда на это нет сил, визжать и плакать, хотя в душе я и сейчас визжу и плачу. Я уже поняла, что есть минуты, когда можно только смириться. Я понимаю, что ты задумал и для чего. Ты задумал сокрушить мой брак, взорвать его. Но это невозможно. Он несокрушим.
– Тебя послушать, так это тюрьма.
– Люди и в тюрьме живут.
– Только когда не могут выйти на волю.
– Не только, не всегда… Но… ох нет, ты не понимаешь. Ты можешь только напортить. И сегодня напортил достаточно.
Теперь ее слова, ее тон звучали грозно, как смертный приговор из уст спокойного судьи. А все-таки, подумал я, если бы ей отчаянно, неудержимо захотелось уйти, она бы и плакала, и визжала, и имела бы основания думать, что этим заставит меня уступить. А раз она пусть трагически, но спокойна, значит в глубине души она рада, что ее вынудили остаться. Нет сомнения, чувства у нее безнадежно перемешались, в голове полная каша.
В кухне стало темнеть. Вернулся Титус и прошел к плите. На нас он не смотрел. Он нашел тарелку с остатками солянки. Я вспомнил, что Гилберт все дежурит на дороге, и крикнул вслед Титусу, уже исчезавшему в прихожей с тарелкой в руке:
– Сходи позови Гилберта. Он с машиной около башни. А потом запри парадную дверь.
Я подлил ей вина. Теперь в ее покорном спокойствии было что-то тревожащее. Может быть, она думала, что я вдруг все-таки решу отвезти ее домой? Может быть, она и затихла так от ужаса перед этой мыслью?
Я не сразу вернулся к нашему разговору. Я встал, запер дверь на улицу и положил ключ в карман. Я был почти уверен, что сегодня Бен не появится. Теперь я чувствовал себя таким сильным, что мне, в сущности, было все равно, появится он или нет. Я слышал, как в дом вошел Гилберт, громко жалуясь Титусу, слышал, как повернулся ключ в парадной двери. Я зажег свечу и задернул занавески, хотя снаружи еще было светло от огромной тусклой луны цвета венслидельского сыра. Впервые мое свидание с новой Хартли не было ограничено жестким сроком. Странное это было ощущение, что мы с ней одни, что время раздвинулось, – и захватывающее, и нереальное. Я выпил еще вина.
– Хартли, с тех пор как ты ушла, я не знал счастья. Ты и вообразить не можешь, как я тогда страдал. Но с тобой-то мы были счастливы, да? Когда катались на велосипедах. Это была молодость, какой она и должна быть, – радостная, безоблачная. Никого больше я не любил. Так что ты уж прости меня, если теперь я себе позволяю…
Я перешел на более легкий тон в надежде, что и она в ответ смягчится. А сам думал: о господи, если бы я нашел ее во время войны, если бы встретил на улице в Лестере! И мгновенно, как разматывается кинопленка, увидел: вот я встретился с ней, и она говорит, что ее брак не удался или, еще лучше, что Бен пал смертью храбрых и… Я успел даже придумать, какими словами оправдываюсь перед Клемент, но тут Хартли опять заговорила:
– Тебя удивляет, что я так спокойна. А ведь я не притворяюсь. Иногда мне кажется, что пройти осталось уже немного.
– Не понимаю.
– Иногда мне хочется, чтобы он поскорее…
– Что – поскорее? Он тебе угрожал?
– Нет-нет, я не это хотела сказать.
– Так что же ты хочешь сказать? Пойми, ты не можешь к нему вернуться, я этого не допущу, даже если ты не захочешь остаться со мной.
(А что я тогда сделаю, посажу ее за кассу в цветочном магазине?)
– Хартли, оставайся со мной и с Титусом, твое место здесь. И между прочим, то, что Титус пришел ко мне, подтвердит подозрения Бена, что он мой сын.
– Об этом ты только сейчас подумал?
– Хартли, милая, пожалей меня, не будь такой отчужденной. Признайся, скажи словами, что никогда никого не любила, кроме меня, что наконец-то пришла домой. В тот вечер, когда я увидел тебя в свете фар, ты же приходила сюда, не могла не прийти. Скажи, что любишь меня, что все образуется, что мы будем счастливы. Господи, да неужели тебе не хочется быть счастливой, жить с человеком, который тебя любит и лелеет и верит тебе? Хартли, посмотри на меня. Нет, пойдем отсюда. Какой смысл сидеть за этим дурацким столом.
Я взял свечу, за руку провел Хартли в красную комнату и задернул занавески. Я сел в кресло, хотел посадить ее к себе на колени, но она соскользнула на пол, не выпуская моей руки. Я стал целовать ее медленно, осторожно, потом ласкать ее грудь. Мы были как дети. Я испытывал к ней влечение, восхитительно неотличимое от чистой любви, благоговейной, сильной, покровительственной. И в то же время это было влечение подростка, неопытного, неумелого и смиренного. Я не знал, как обнять ее, как вызвать отклик на ее сухих губах. Наконец я тоже съехал на пол, уложил ее рядом с собой и неуклюже обхватил, глядя ей в глаза.
– Хартли, ведь ты меня любишь? Любишь?
– О… да… но что это значит?
– Мы рядом, мы знаем друг друга.
– Да, это странно, но я тебя знаю, и никто другой мне так не близок. Наверно, это потому, что мы были молодые, позже людей уже нельзя узнать, я, например, не могла.
– Ты меня знаешь, а я тебя.
– Мне казалось, что меня нет, что я невидимка, а весь мир где-то далеко-далеко. Ты и вообразить не можешь, насколько я всю жизнь была одна. В этом никто не виноват. Я сама виновата.
– Я тебя вижу, Хартли, ты есть, ты здесь. Я тебя люблю. И Титус любит. Мы будем все вместе.
– Титус меня давно разлюбил.
– Не плачь. Он тебя любит, я знаю, он мне сказал. Все будет хорошо, раз ты ушла от этого негодяя.
Я касался тихих слез на ее щеках, а потом и она, слегка отстранив меня, стала гладить меня по лицу.
– Ах, Чарльз, Чарльз, так странно.
– Мы с тобой, как прежде, лежим в лесу… Хартли, пожалуйста, пробудь со мной наконец всю ночь, просто вместе, совсем тихо. Не обязательно нам лежать здесь так до утра, верно?
Она вся сжалась, потом приподнялась, села.
– Это вино. Не привыкла я пить, наверно, пьяная.
– Только уж не проси, чтобы я отвез тебя домой! Слишком поздно, с какой точки ни посмотри.
Она встала на колени, с трудом распрямилась. Я тоже встал и кончиками пальцев поддержал ее за локти.
– Чарльз, ты и не знаешь, что ты наделал. Завтра я, конечно, уйду домой. А сейчас мне надо поспать, я хочу просто поспать, одна, хорошо бы умереть во сне, хорошо бы разбежаться и упасть в море.
– Чушь какая. Ты плавать умеешь?
– Нет.
– Пошли наверх. Пообещай, что не сбежишь ночью.
– Завтра я уйду домой. Это все моя бестолковость, все-то я так бестолково делаю, нельзя мне было отлучаться из дому. Я на тебя не сержусь, я сама виновата, во всем виновата. Да, я тебя, наверно, люблю, я тебя никогда не забывала и, когда увидела тебя, опять все вспомнила, но это что-то из детства, это не из реальной жизни. В настоящем мире для нашей любви никогда не было места. А то она бы победила, и мы бы не расстались. Не во мне одной дело, в тебе тоже, ты уехал, ты теперь и не помнишь, как это было, и теперь для этой любви нет в мире места, она пустая, выдуманная, мы в выдуманном мире и завтра должны его покинуть. Ты говоришь, это судьба, может быть, и так, но не в таком смысле, как ты думаешь. Это злая судьба, моя судьба. Каким-то образом я стала причиной этой путаницы, этого ужаса. Почему ты сюда приехал жить? Это я тебя выманила, бывает ведь, что людей заманивают, не для хорошего, только на горе и погибель. Это я и делала всю жизнь – ни дома не создала, ни ребенка, только ужасы.
Я вспомнил слова Титуса: «Она малость фантазерка» – и, конечно же, она была пьяна. Спорить с ее безумными словами было сейчас бессмысленно. Я обнял ее покрепче. И отпустил.
