Я упомянул историю и перепады, и позже мне в самом деле казалось, что за эти дни я заново пережил всю историю моей любви к Хартли – не только давние времена, но и все промежуточные годы. С каждым днем, с каждым часом я вспоминал все новые подробности. К вечеру второго дня Хартли ненадолго разговорилась; перед тем она словно бы о чем-то размышляла, и эти свои размышления теперь облекла в слова. Так состоялся диалог, закончившийся крайне плачевно.
Мы сидели на полу – она на матрасе, я на голых досках, вытянув ноги, лицом к длинному окошку, выходящему в гостиную. Внутренняя комната, и всегда полутемная, тонула в сумерках, но вечернее солнце проникало сюда в виде тусклого теплого свечения. Я коснулся руки Хартли. Всем телом я ощущал, что она рядом.
– Хартли, милая, мой халат тебе очень к лицу, но неужели тебе никогда не хочется его снять?
– Мне холодно.
– Ты еще не чувствуешь, что ты здесь дома?
– По-твоему, самое главное – что с моей стороны было ошибкой не выйти за тебя замуж.
– Ошибка-то была. Но сейчас самое главное – исправить ее.
– Просто тебе нужен кто-то, с кем можно вспоминать прошлое.
– Ну, это уж нечестно, когда я так хочу говорить о будущем, только ты вот не хочешь!
– Ты на меня в обиде за то, что ушла.
– Ага, так ты признаешь, что ушла?
– Наверно, так. Давно это было.
– Ты сказала, что я тебе изменю.
– Разве? Не помню.
(Я-то всю жизнь исходил из этих ее слов, а она их не помнит!)
– Наверно, сказала, я только знаю, что чувствовала себя виноватой.
– Потому что сделала мне больно?
– Да. Я всегда чувствовала себя виноватой и думала, что ты осуждаешь меня. И мне нужно было как-то защититься мыслью, что ты меня ненавидишь.
– Но как это могло тебя «защитить»?
– Когда я тебя увидела в деревне, я подумала, что ты меня видел и нарочно не узнал, потому что ненавидишь меня.
– Не мог я тебя ненавидеть, родная, ни одной минуты.
– Мне нужно было так думать.
– Но почему?
– Чтобы быть уверенной, что ты действительно ушел, что все действительно кончено. Чтобы вроде как умертвить это в памяти.
– Ох, Хартли, для меня оно никогда не кончалось, в моей памяти никогда не умирало. Значит, ты обо мне скучала, боялась обо мне думать? Разве это не доказательство, что ты меня любишь?
– А мне все-таки кажется, что ты меня ненавидишь. Обижен на меня.
– Теперь? Да ты с ума сошла.
– Если б не обида, ты бы не был такой недобрый.
– Хартли, не мучь меня, ты рассуждаешь как ненормальная.
– Либо это любопытство, как у туриста, ты меня осматриваешь, осматриваешь мою жизнь и чувствуешь свое превосходство.
– Хартли, перестань! Или ты нарочно стараешься меня уязвить? Уж если кто недобрый, так это ты. Мы связаны вечными узами, ты это знаешь, это ясно как день, яснее Иисуса. Я хочу, чтобы ты стала наконец моей женой, чтобы обрела во мне успокоение. Я хочу заботиться о тебе всю жизнь, пока не умру.
– Мне бы самой поскорее умереть.
– Замолчи, ради бога.
– Хоть бы все поскорее кончилось. Я свою жизнь прожила. Хоть бы кто-нибудь убил меня.
– Значит, он грозил тебя убить?
– Нет-нет, это все у меня в мыслях.
– Вернуться ты сейчас не можешь, я тебя не отпущу, даже если я тебе не нужен. Это же так просто, ты сама все усложняешь.
– Это ты все усложняешь по-своему, изворачиваешься, извиваешься как угорь. Это в тебе всегда было, я помню.
– Ну вот, теперь я угорь, этого еще не хватало. Когда речь шла о тебе, я не изворачивался и не извивался. Я всегда хотел тебя, и только тебя. Я-то был верен. Я-то не женился.
– Ну так жил с женщинами, хотя бы с той старой актрисой.
– Пусть так, но я ведь не мог тебя найти. Как ни старался, как ни искал, а в глубине души не терял надежды, поэтому, может быть, я тебя и нашел.
– Я была несправедлива к Бену.
– О господи, опять ты про Бена. Бена больше нет.
– Он так мучился, когда Титус исчез, это было вроде епитимьи.
– Допускаю, но он заслужил свою муку, он сам выжил Титуса и, поверь, был очень рад.
– Нет-нет, не так уж плохо он обращался с Титусом, как я сказала. Он был с ним строг…
– Не строг, а жесток. И с тобой тоже. Не заступайся за него. И давай не будем больше говорить про этого негодяя.
– Из Общества защиты детей никто не приходил, это я только так сказала.
– К черту Общество защиты детей. Мне плевать, приходили они или нет.
– Но я сказала, что приходили, а этого не было.
– Если и не приходили, так следовало прийти.
– Но это была неправда.
– Зачем тебе нужно обелять этого мерзкого, жестокого человека? Титус его ненавидит. Какие еще нужны доказательства? По-моему, никаких.
– У Бена, кроме меня, никого нет на свете. И ничего нет.
– Не умрет, перебьется. А я как? Почему бы для разнообразия не пожалеть меня? Старый актер, может ли быть фигура более жалкая? Что у меня осталось, кроме воспоминаний? Я расстался со своей властью и славой – ради чего, и сам не знал, а оказалось – ради тебя. Теперь ты уж не можешь меня подвести.
– Ты в Бога веришь?
– Нет.
– А я, кажется, верю в Иисуса Христа. Во что-то нужно верить, держаться за что-то. Без Бога люди посходили бы с ума, разве нет? Мы с тобой когда-то говорили об этом, да?
– Я рад, что ты помнишь эти разговоры. А помнишь нашу конфирмацию? Это было для нас важное событие, верно? «О Дух Святой, на нас сойди…»
– Я, кажется, верю в отпущение грехов.
– Ну, в это нам всем не мешает верить.
– Любовь искупительная, это ведь что-то значит?
– Только не говори мне, что собираешься искупить любовью грехи Бена! А мои грехи ты не хочешь искупить?
– Его никто, кроме меня, не полюбит.
– Иисус полюбит.
– Нет, понимаешь ли, для Бена мне самой приходится быть Иисусом.
– Право же, родная, ты городишь чепуху. Ну подумай сама. Неужели тебе не ясно, что Бен вздохнул бы свободно, если б ты от него ушла? Да ты, черт возьми, уже ушла от него. Не так уж ты ему нужна. Сам он, может быть, и не прогнал бы тебя, но теперь, раз ты сбежала, он только рад будет.
– Ты стараешься сделать его нереальным, а он настоящий.
– Настоящее становится нереальным, когда приближаешься к истине.
– Наша любовь не была настоящей, это было ребячество, вроде игры, мы были как брат с сестрой, мы тогда не знали, что такое любовь.
– Хартли, ты же знаешь, что мы любили друг друга.
– Да, но любовниками мы не были, и очень жаль.
– Я думал, ты не хочешь, я-то хотел… О черт!..
– Мы были детьми. Ты не стал частью моей настоящей жизни.
– То, что ты называешь твоей настоящей жизнью, было, судя по всему, сущим адом. Ты сама это сказала. Счастливая женщина не станет мечтать о смерти.
– Напрасно я тебе столько рассказала, я еще об этом пожалею. Конечно, это сплошная путаница, но это моя путаница, я в ней живу. Не могу я из нее выскочить, сбросить ее с себя, как разбитую скорлупу.
– Очень даже можешь. Выскочи, убеги, забудь. Убедись, что боль может кончиться.
– Может? Боль может кончиться?
Она смотрела на меня широко открытыми глазами, словно в растерянности, а я думал: помешанная она, полутруп или же передо мной некое духовное существо, очищенное страданием? Может быть, странная, дикарская красота, исполнившая меня в юности такой любви и преклонения, и была предвестником некой загадочной духовности? Бывают ведь неведомые святые с диковинными судьбами. Но нет, она – разбитая чашка, бедная сломанная ветка, все, что было в ней честного, своего, разрушено той жестокой силой, что заставила ее отступиться от Титуса. Но как бы там ни было, я люблю ее и предан ей, как был всегда, и здесь, и там, где звезды, а за ними еще звезды и еще, которые я видел в ту ночь, когда лежал на скалах, а золотое небо медленно выворачивало Вселенную наизнанку.
– Может, моя дорогая, моя царица, мой ангел, боль может кончиться!
Ах, суметь бы достучаться до ее сознания, снять с него цепи, пробудить в ней надежду, влить в нее хоть каплю надежды, желания – желания любви, счастливой жизни! Но она только растерянно нахмурилась и вернулась к Бену:
– Нехорошо я с ним обращалась.
– А я уверен, что ты вела себя с ним как святая, многострадальная святая!
– Нет, я вела себя плохо.
– Ну пусть так, называй как хочешь, все равно с этим покончено.
И тогда я увидел ее невинной, как в прошлом мужчины видели девушек-послушниц и думали: «Мы – скоты, а вот они – ангелы, чистые, не замаранные, как мы». Я увидел ее прекрасно невинной, простой, недалекой, ничего не понимающей, как живой укор мне, прожившему жизнь среди суетных эгоистов и бойких, расчетливых женщин. Но и виноватой я ее увидел, реально повинной в реальных проступках. А могло ли быть иначе? Я вспомнил слова Перегрина: тот из супругов, который, пусть и беспричинно, считает себя виноватым, становится рабом другого и не может удержать своих моральных позиций. Вместе с собственными грешками она взвалила на себя и его вину. Она чувствовала себя повинной в его грехах против нее, против Титуса. Все стало мне ясно. И, взяв вину на себя, присвоив ее, она стала преклоняться перед виновником, возвела его в святые. Ах, если бы только мне удалось избавить ее от этого давящего, калечащего чувства вины, от этого надуманного преклонения! Боже мой, она даже передо мной считает себя виноватой и вынуждена утешаться мыслью, что я ее ненавижу! Она заколдована, вся опутана чарами самосохранения, которые сама же сотворила за долгие годы, чтобы защититься от страшной боли, которую принес ей брак с мерзким, маниакально ревнивым самодуром. В страхе перед ним она поддалась внушению, когда из года в год он снова, и снова, и снова твердил одно и то же: что во всем виновата она, и только она. Неудивительно, что Титусу хочется удирать на скалы и петь, лишь бы ему не напоминали об этих сценах.
